Якобина и без того сгорала от жгучего стыда, а тут ее захлестнула тошнота. Наконец-то де Йонг отпустил ее. Она отступила на шаг назад и утерла потную щеку рукавом кебайи.
– Впрочем, я не исключаю, что вы смотрите на меня так совсем по другой причине, – пробасил он, сверкнув глазами. Потом резко повернулся и исчез в доме.
Якобина никак не могла справиться с тошнотой. В открытое окно она видела, как он вошел в салон и что-то кратко сказал Рату. Та поклонилась, тут же вышла на веранду и села там на деревянную скамью. В салоне, тем временем, Нингси быстро сдвинула в сторону столовые приборы и повернулась к майору. Майор что-то сказал ей, и она подняла свой саронг выше бедер, села голым задом на стол и принялась расстегивать свою блузу, а он стаскивал с себя мундир.
Якобина беспомощно посмотрела на Рату. Та поставила локти на колени и рассматривала свои ногти, словно происходящее в салоне ее не касалось.
Резко повернувшись, Якобина стремительно сбежала по ступенькам к воде. Прижимая к груди книгу, она пошла по сырому песку, по щиколотку в воде, и ее ноги омывали набегавшие волны.
Солнце жгло ее лицо горячими лучами, ветер ласкал кожу; Якобина часто поглядывала на мрачный зеленый лес с буйным подлеском, каскадами листвы и неуемными лианами, который пробивался к светлому песчаному берегу. За джунглями возвышался конус вулкана Раджабаса с его синеватыми, лиловыми и бурыми склонами. Джунгли пугали, но еще сильнее было ее отвращение к майору.
Якобина не сомневалась, что она проведет с Яном всю свою жизнь. Но она засомневалась, действительно ли ей тут место, в этом уголке земли, на этом острове.
И сколько она еще останется в доме у супругов де Йонг?
32
Флортье глядела на полоски утреннего солнца, которые пробивались сквозь ставни и освещали комнату мягким светом. Возле кровати все еще горела лампа, она горела всю ночь, но Флортье все равно не сомкнула глаз. Она посмотрела на свои запястья, на которых оставались красные полосы, пульсировавшие от боли, и устало закрыла глаза.
С той первой ночи бывали времена, когда он призывал ее к себе в освещенную свечами Красную комнату, снимал с нее халат и обращался с ней, словно с драгоценным инструментом. Его руки, рот, язык пробудили в ней сотни струн, и, когда он потом осторожно сходил в нее, это было не только приятно, но и почти что восхитительно. А когда она лежала в его объятьях, счастливая и изумленная, кровь жарко пульсировала в ее венах, словно пьянящий наркотик, хотя полного удовлетворения не наступало никогда.
Но в ранние утренние часы, до восхода солнца, когда еще не гасла лампа на ночном столике, бывали и моменты, когда шаги и шелест шелка вызывали Флортье из глубины ее сна. И не успевала она проснуться и открыть глаза, как он набрасывался на нее, голый и возбужденный, нетерпеливо сдирал с нее ночную рубашку, крепко сжимал запястья, раздвигал ноги и врывался в нее. Бывали и долгие дни, которые Флортье проводила в кресле с шелковыми подушками в его кабинете, обставленном темной мебелью. Он сидел за огромным письменным столом, щелкал красными костяшками счет, пересчитывал деньги, закрывал вмонтированный в стену сейф, просматривал листы своих бухгалтерских книг в кожаном переплете и исписывал их страницы китайскими иероглифами или читал письма. Для Флортье это были бесконечные часы, они тянулись страшно медленно, те секунды, а уж для того, чтобы пробить закончившийся час, чтобы все фигурки пробежали перед циферблатом, дорогим напольным часам требовалась целая вечность. Но больше всего она страшилась того момента, когда он закрывал бухгалтерские книги и звал ее к себе. Щелкнув пальцами, он приказывал ей встать на колени и расстегнуть его брюки.
Иногда она с радостью приходила в Красную комнату, потому что предыдущая ночь, проведенная с ним, была прекрасна, но вскоре обнаруживала, что ему хотелось ее мучить. Он связывал ее шелковыми лентами, щипал так, что она кричала от боли. Он сгибал ее тело так, как ему хотелось, и потом вторгался в нее.
Это было не недоразумение, не ошибка; ему нравилось смотреть, как она страдает. Когда она визжала, плакала и просила не делать ей больно, по его лицу было видно, что он наслаждается своей властью. Это было видно по лихорадочному блеску в его глазах и по похотливой улыбке большого рта. Как в прошлую ночь, когда он лежал на ней и, ритмично двигаясь, положил руку на ее горло; не так сильно, чтобы она вообще не могла дышать, но достаточно, чтобы она напугалась до полусмерти и захрипела.
Все это за шестьсот флоринов, из которых она не видела пока ни одного цента.
– Плевала я на твои проклятые деньги, – заявила она и открыла глаза. Потом спустила ноги с кровати и стащила с себя ночную рубашку.
Торопливо натянула на себя нижнее белье и зеленое, как майская зелень, платье, надела туфли и завязала волосы простым узлом. Бросила в свой небольшой саквояж лишь самое необходимое, выдвинула ящики туалетного столика, чтобы убедиться, что она не забыла ничего важного. Взгляд упал на браслет, подаренный им в то первое утро, на лежавшие в ящичке серьги, кольца и колье. Киан Джай давно уже не извинялся перед ней, но изредка приносил ей украшения, роскошную ночную рубашку, красивое платье, дорогой халат или гарнитур немыслимо дорогого нижнего белья. Конечно, она никогда не наденет такие украшения, но сможет их продать; поэтому она схватила их, положила в свою сумку и захлопнула замок.
С гордо поднятой головой она вышла из комнаты, прошла по коридору, спустилась по лестнице, энергично дернула на себя дверь и сбежала по ступенькам. Позади что-то пронзительно кричала старая китаянка, на языке, в котором Флортье различала только отдельные малайские слова. Когда она подошла к воротам большой стены, перед ней возник мрачный стражник. Флортье невозмутимо прошла мимо него и услышала за своей спиной крик – это кричал Киан Джай.
Стражник загородил ей дорогу. Она попыталась вырваться из его рук, но он грубо схватил ее за локоть и что-то рявкнул на своем языке. Флортье огрызнулась по-голландски, выдернула руку и ударила его саквояжем. Тогда он так резко схватил ее, что саквояж вылетел из рук, а каблук вонзился в землю и сломался. Она потеряла равновесие и чуть не упала на пыльную площадку. Стражник подхватил ее почти над землей и затолкнул в дом, где ее уже ждал, скрестив руки, Киан Джай. Она кричала, звала на помощь, но ее пронзительные крики отскакивали от высоких стен, взлетали к загнутым крышам, и их никто не слышал.
Киан Джай больно схватил ее за руку и потащил за собой по ступенькам. Он приволок ее в свой кабинет и с грохотом захлопнул дверь.
Боль молнией взорвалась в щеке Флортье, ее голова резко качнулась в сторону, пучок развязался, и волосы хлестнули ей в лицо. Не веря своим глазам, она прижала руку к больной щеке.
– Что ты вытворяешь? – прошипел он.
Флортье тихо всхлипывала, убирая с лица волосы. Киан Джай внешне казался спокойным, но в его глазах пылал огонь. В его голландском теперь слышался легкий акцент.
– Я хочу уйти, – еле слышно ответила она. – Я больше не хочу здесь оставаться.
