– Да я просто пошутила и про Старого Джо, и про картошку! – говорю я. – К тому же, я думаю, бога – если он действительно существует – гораздо больше беспокоит то, что мы влезли в этот музей без спроса, чем то, что я назвала богом какого-то крокодила.
– Я думаю, бог ничего плохого не видит в том, что мы влезли сюда без спроса, – вставляет Мэл.
– Почему ты так думаешь? – спрашивает Джесси.
– Мы никому не сделали ничего плохого. Никого не ограбили, не избили… Мы не собираемся ничего красть из музея. Мы просто пришли посмотреть на Старого Джо. В конце концов, он ведь и стоит здесь в витрине для того, чтобы люди на него смотрели!
– Скажи это самому маленькому в мире полицейскому, – усмехаюсь я.
– Кому-кому?
– Самому маленькому в мире полицейскому, который работает в самом маленьком в мире полицейском участке. Полицейский нормального роста в этой будке просто не сможет работать.
Джесси смеется.
– Бог, может быть, и не имеет ничего против того, что мы сделали, – продолжаю я. – Но если об этом узнает самый маленький в мире полицейский, нам уж точно не поздоровится.
– Как ты думаешь, какого он роста, этот полицейский? – спрашивает Мэл. – Четыре фута или еще меньше?
– Гораздо меньше четырех футов, – говорю я. – В конце концов, он ведь самый маленький полицейский в мире!
– Я думаю, он ростом всего шесть дюймов, – вставляет Джесси.
– Шесть дюймов? – смеется Мэл. – Да людей такого роста просто не бывает! Должно быть, он не человек, а гном…
Нас с Джесси вдруг охватывает приступ неудержимого хохота – шутка о гноме почему-то показалась нам безумно смешной.
– Имей уважение к служителю закона, Мэл! – давясь смехом, говорю я. – Да, он всего шести дюймов ростом, но он человек, а не гном!
– Он действительно человек, – подхватывает Джесси, – но он полицейский не для людей, а для кошек. В его обязанности входит разнимать кошек, когда они дерутся.
– Кошек – и этих маленьких собачек – как они там называются? – продолжаю я. – Ну, знаете, бывают такие маленькие собачки, еще меньше кошки…
– Йоркширы, – отвечает Джесси, мама которой просто помешана на собаках.
– Точнее, йоркширские терьеры, – поправляет Мэл, дитя богатых родителей.
– А когда они не слушаются самого маленького полицейского, – смеется Джесси, – он вместо дубинки бьет их деревянной палочкой, какими едят мороженое.
– А на обед он ест дырки от бубликов, – заявляет Мэл.
– Скорее дырки от пончиков, – добавляет Джесси. – От пончиков дырки вкуснее, чем от бубликов!
– Вот погодите, – я шутливо-угрожающе поднимаю вверх палец, – сейчас он ворвется сюда на игрушечной полицейской машинке, направит на вас свой маленький пистолетик и скомандует, – я восклицаю тонким голоском, каким, надо полагать, должен разговаривать полицейский-гном: – Руки за голову! Всем отойти от аллигатора!
– Ой, не могу! – Мэл скрючивается в три погибели. – Держите меня, я сейчас лопну от смеха!
– Не бойтесь, девчонки, – продолжаю я, – он все равно не сможет ничего нам сделать! Скорее мы затискаем его до смерти. Или нет – я зажму его между своими сиськами и раздавлю. Он умрет счастливым!
Мы сами, все трое, готовы умереть от смеха.
– Зажми, – сквозь приступ хохота произносит Мэл, – но не до смерти. Если мы убьем его, нас тогда уж точно посадят! Он все-таки полицейский!
– С таким ростом, – смеюсь в ответ я, – он тянет разве что на половину полицейского. Точнее, даже на половину полицейского не тянет: шесть дюймов – это где-то одна двенадцатая от обычного человека… За убийство одной двенадцатой полицейского большой срок не дадут!
– Ты уверена, что он действительно такого роста? – нахмурив брови, спрашивает Джесси.
– Ты же сама видела его полицейский участок – обычная телефонная будка… Я думаю, о его смерти никто даже жалеть не будет – его даже за полицейского не считают. Уж пожизненное заключение нам за него точно не дадут! Да нас, возможно, вообще оправдают – я скажу, что он случайно задохнулся у меня между сиськами…
– Так и скажем, – поддерживает меня Мэл. Она произносит это с таким серьезным лицом, что на минуту я уже готова поверить в то, что Мэл не поняла шутки и приняла весь наш разговор о полицейском всерьез. Но нет, этого не может быть – не совсем же она, в конце концов, идиотка…
Мы хохочем еще минут десять, а когда, наконец, отходим от смеха, я обращаюсь к Джесси, желая с ней примириться:
– Хорошо, не будем называть Старого Джо богом. Назовем его нашим талисманом – это, надеюсь, можно?
– Я бы скорее предложила на роль нашего талисмана самого маленького полицейского, – заявляет Мэл. Но нового приступа хохота ее слова не вызывают – сколько можно, в конце концов, шутить на одну и ту же тему?
– Нет, Старый Джо все-таки подходит больше, – возражаю я. – Посмотри на него: он никого не боится!
– А чего ему бояться – он ведь уже мертвый! – улыбается Мэл.
– Он, когда и был живым, никого не боялся. По-моему, старина Джо просто идеально подходит на роль нашего талисмана! Он был страшен, как сто чертей, но ему было плевать на это. Он никого и ничего не боялся – лежал себе и грелся на солнышке, потому что знал: любого, кто попробует его тронуть, он тут же проглотит.
– И его абсолютно не волновало, что́ люди о нем думают, – добавляет Мэл.
– Совершенно верно! – киваю я. – Подумай – разве он не достоин нашего восхищения?
– Я лично им восхищаюсь! – произносит Джесси. – Может быть, покажем Старому Джо, как мы восхищаемся им – споем ему гимн?
Я в растерянности – петь Старому Джо гимны не входило в мои планы.
– Ты уверена, – прищуриваюсь я, – что старине Джо понравится, если мы будем сидеть вокруг него, как бойскауты у костра, и петь что-нибудь типа «люби меня, как я тебя»? По-моему, это как-то надумано и фальшиво…
– Я не предлагаю петь скаутские песни, – отвечает Джесси. – Споем ему что-нибудь вроде церковного гимна. Ты споешь со мной, Мэл?
– Я просто не знаю, что петь… – рассеянно произносит та.
– У тебя в плеере аж две тысячи песен. Неужели среди них нет ни одного церковного гимна? – удивляется Джесси.
– Я просто не очень разбираюсь в христианских гимнах, – отвечает та. – Я ведь еврейка…
Джесси задумывается на минуту.
– Ладно, – произносит, наконец, она, – стало быть, гимны отменяются. Я просто спою одну песню, а ты, Мэл, мне подпой – я думаю, эту песню ты знаешь…
Мы снова затихаем на минуту, затем Джесси начинает:
– Ты уходишь, мой друг, в путь-дорогу, покидаешь родимый свой дол,
За плечами оставив так много – и меня, и родительский дом.
