– А Гутрум? – спросил Альфред. – Сколько у него будет людей?
– Четыре тысячи.
– Боюсь, что все пять, – сказал король.
Он уставился на реку, извивавшуюся между грязными берегами. Вода покрывалась рябью у плетеных вершей.
– Ну что же, будем драться, Утред?
– А разве у нас есть выбор?
Альфред улыбнулся.
– Конечно есть, – заверил он. – Мы можем бежать. Можем отправиться во Франкию. Я мог бы стать королем в изгнании и молиться, чтобы Бог вернул мне трон.
– И ты думаешь, такое возможно?
– Нет, – признался он.
Он знал, что если сейчас сбежит, то так и умрет на чужбине.
– Поэтому мы будем драться, – заключил я.
– И на моей совести навечно останутся люди, которые погибнут за безнадежное дело. Две тысячи против пяти? Разве можно сражаться при таком раскладе?
– Еще как можно!
– И ради чего – чтобы я мог быть королем?
– Ради того, чтобы мы не были рабами на собственной земле, – ответил я.
Некоторое время Альфред размышлял над этим. Над нашими головами низко пролетела сова – я увидел белые перья и почувствовал дуновение воздуха от растрепанных крыльев. Я знал: это знамение, но вот что именно оно предвещает?
– Возможно, это кара, возмездие свыше, – сказал Альфред.
– За что?
– За то, что мы в свое время отобрали землю у бриттов.
Подобное предположение показалось мне бессмыслицей. Если бог Альфреда решил наказать его за то, что наши предки отобрали земли у бриттов, тогда почему он послал датчан? Логичнее было бы отправить бриттов. Бог мог бы воскресить короля Артура. Так, спрашивается, почему он послал другой народ отобрать наши земли?
– Тебе нужен Уэссекс или нет? – резко спросил я.
Некоторое время Альфред молчал, потом печально улыбнулся.
– По совести, я не могу надеяться на благоприятный исход боя, но, как христианин, должен верить, что мы победим. Бог не позволит нам проиграть.
– И вот это тоже не позволит! – Я хлопнул по эфесу Вздоха Змея.
– По-твоему, все так просто? – спросил он.
– Жизнь вообще проста. Эль, женщины, меч и доброе имя. А все остальное неважно.
Альфред покачал головой, и я понял, что король думает о Боге, молитве и долге, но он не стал спорить.
– Значит, если бы ты был на моем месте, Утред, ты бы отправился сражаться?
– Ты уже принял решение, мой господин, – ответил я, – так зачем ты меня спрашиваешь?
Он кивнул. В деревне залаяла собака, он повернулся, чтобы пристально посмотреть на хижины, включая и свое временное пристанище, на церковь с крестом из ольхи, которую он построил.
– Завтра, – сказал Альфред, – мы возьмем сотню всадников и поедем впереди армии.
– Да, мой господин.
– А когда встретимся с врагом, – продолжал он, все еще глядя на крест, – ты отберешь человек пятьдесят или шестьдесят из моих гвардейцев. Самых лучших. И вы будете охранять мое знамя.
Король больше ничего не сказал, и без того было сказано достаточно. Он имел в виду, что мне следует взять лучших воинов, самых неистовых, самых опасных, из тех, что любят драться, – и повести их туда, где бой будет тяжелее всего, потому что враг наверняка попытается захватить наше знамя. То было весьма почетное поручение и, если битва будет проиграна, почти наверняка – смертный приговор.
– Я с радостью это сделаю, мой господин, – ответил я, – но взамен попрошу тебя об одолжении.
– Если это в моих силах, – настороженно проговорил Альфред.
– Пожалуйста, если можно, не хорони меня. Сожги мое тело на костре, вложив в мою руку меч.
Он поколебался, потом кивнул, зная, что соглашается на языческие похороны.
– Я никогда тебе этого не говорил, – произнес он, – но я очень сожалею, что твой сын умер.
– Я тоже об этом сожалею, мой господин.
– Но он теперь с Богом, Утред, наверняка он теперь вместе с Богом.
– Мне это уже говорили, мой господин. И не один раз.
А на следующий день мы отправились на войну.
Судьбы не избежать, и хотя, рассуждая логически, мы не могли победить, однако и проиграть мы не осмеливались. Поэтому мы и отправились маршем к Камню Эгберта.
* * *
Это был торжественный марш, с соблюдением всех церемоний. Двадцать три священника и восемнадцать монахов составили наш авангард; они распевали псалмы, пока армия Альфреда двигалась от крепости, охранявшей южную дорогу, на восток, к центру Уэссекса.
Они пели по-латыни, поэтому отец Пирлиг перевел мне их слова. Ему дали одну из лошадей Альфреда, и, одетый в кожаные доспехи, с огромным мечом на боку и крепким копьем на плече, он ехал рядом со мной.
– «Боже, – перевел он мне, – Ты оставил нас, Ты рассеял нас, Ты гневаешься на нас, а теперь возлюби нас снова». Весьма резонная просьба, правда? Дескать, сперва Ты пнул нас в физиономию, так теперь обними нас, а?
– Неужели в молитве и вправду говорится именно это?
– Ну, кроме пинков и объятий. Про это я добавил от себя, – ухмыльнулся он. – Я скучаю по войне. Разве это не грех?
– Ты видел войну?
– Видел? Да я был воином, прежде чем обратился к церкви! Пирлиг Бесстрашный, вот как меня называли. Однажды я убил четырех саксов за один день. В одиночку, не имея другого оружия, кроме копья. А они все были с мечами и щитами, вот так-то. Там, дома, обо мне слагают песни, но имей в виду: бритты вообще поют о чем угодно. Я могу спеть тебе такую песню, если хочешь: в ней будет говориться о том, как я уложил триста девяносто четырех саксов за один день, но, боюсь, число не очень точное.
– И скольких же ты убил на самом деле?
– Я уже сказал тебе. Четверых, – засмеялся он.
– А где ты выучил английский?
– Моя мать была саксонкой, бедняжка. Ее взяли в плен во время набега на Мерсию и сделали рабыней.
– А почему ты не захотел на всю жизнь остаться воином?
– Потому что нашел Бога, Утред. Или Бог нашел меня. И еще меня начала обуревать гордыня. Песни, которые о тебе поют, западают в душу, и я дьявольски гордился собой, а гордость – страшный грех.
– Это оружие воина, – сказал я.
– Так и есть, – согласился он, – вот почему это ужасная вещь, и я молюсь, чтобы Бог избавил меня от гордыни.
Теперь мы оставили священников далеко позади, взбираясь на ближайший холм, чтобы посмотреть на северо-восток – нет ли там врага. Но голоса священников летели за нами, их пение далеко разносилось в утреннем воздухе.
