В этом аду, где каждый молил о самом ничтожном глотке жизни,
такая просьба буквально вышибала из седла, а потому Оливье спешился и нагнулся
к незнакомцу. Тот дышал, но был полумертв. Даже у видавшего виды Оливье
подкатила к горлу тошнота, когда он узрел бок несчастного, взрезанный, будто
острой косой, осколком ядра до самого позвоночника... Его страдания
представлялись невообразимыми.
Внутренне содрогаясь при мысли о том, что ждало этого
беднягу, Оливье вновь вскочил на коня, пробормотав:
– Я не могу помочь вам, мой храбрый товарищ, и не могу
больше оставаться здесь! Простите меня.
– Но вы можете убить меня! – исторг из себя раненый не то
крик, не то стон. – Единственная милость, о которой я прошу вас! Ради бога!
Ради... моей матери!
Он сделал слабое движение головой, и Оливье только сейчас
увидел двух женщин, с мольбой простиравших руки к нему, будто к последней
надежде. Точнее говоря, простирала руки одна – немолодая, схожая с умирающим
юношей тем сходством, какое бывает только у матери и сына. Ее глаза были
наполнены слезами, которые неостановимо скатывались на увядшие щеки. Ее руки,
протянутые к Оливье, дрожали, а губы твердили одно:
– О сударь! Сударь...
Вторая женщина сидела в снегу, понурясь, однако не плакала,
словно окаменела от скорби. Из-под ее капора выбивались золотисто-рыжие пряди,
и Оливье невольно подобрался в седле, когда по нему скользнули самые прекрасные
синие глаза, какие ему только доводилось видеть. Впрочем, молодая женщина едва
ли замечала Оливье – она устремила безучастный взор куда-то вдаль, туда, где
корчился от боли придавленный деревом солдат.
Оливье, мысленно попросив прощения у Бога, выхватил один из
своих пистолетов и рукоятью вперед подал его несчастному.
Немолодая женщина дико вскрикнула:
– Фабьен! О Фабьен!..
Больше она ничего не успела сказать, ибо черные глаза юноши
сверкнули дикой радостью, и он пустил себе пулю в висок с проворством поистине
замечательным у человека штатского, каким он, несомненно, являлся, судя по
одежде.
В это мгновение ядро ударило в землю совсем рядом, и конь
Оливье, сделав безумный прыжок, унес своего хозяина на изрядное расстояние от
страшного места.
Оливье не хотел оборачиваться, но все-таки обернулся.
Юноша лежал навзничь, тут же простерлась его мать. Оба были
присыпаны снегом и вывороченной землей. А молодая женщина все так же сидела в
сугробе, безучастно глядя вдаль, в заснеженный российский простор, в котором
теряется все: и города, и люди, и русские, и французы, и смерть, и жизнь...
И тут веер нового взрыва закрыл от Оливье эту картину.
* * *
Маман отчаянно рыдала, уткнувшись в мертвое тело, а Анжель
по-прежнему смотрела вдаль. Боже мой, вот и нет Фабьена... А как же его любовь,
которая, как он клялся, будет жить вечно? Умом она понимала, что вечно должна
быть благодарна мужу и его маман, спасшим ее от толпы разъяренных русских; и
вообще Фабьен был хороший, добрый человек, но Анжель знала, что для
любви-власти он оказался слаб, эта любовь превратила его в тирана, который
пытался утвердить над Анжель свою волю – словами, постелью, даже побоями. Он
пускал в ход руки без раздумий – с молчаливого благословения маман, чьи черные
глаза сияли еще ярче, когда она видела страдания Анжель от его пощечин.
Но почему, за что? Иногда Анжель думала, что, наверное,
чем-то крепко досадила этим двоим – иначе с чего бы им так сладострастно мстить
ей?
Судя по их рассказам, они были французы, некогда нашедшие в
России приют от ужасов революции, но не утратившие связи с родиной и мечтавшие
вернуться туда. Однако жестокие русские чинили им в том всяческие препятствия и
однажды даже похитили Анжель и подвергли ее насилию. После этого она и лишилась
памяти. Их жизнь подвергалась опасности, поэтому они ночью бежали в чем были из
города, где жили, и долго скитались, пока не добрались до французской армии,
расквартированной в русской столице. Однако бог войны оказался к ним
немилостив: Москва сгорела, удача перешла на сторону врага, французы спешно
отступали, вернее, бежали... И графиня д’Армонти с сыном и невесткою пополнили
ряды беженцев.
Сначала Анжель плакала, металась, пытаясь понять, почему так
холодно и одиноко сердцу возле двух этих самых близких для нее людей, но на
этот вопрос они ответить не могли, хотя на всякий другой ответ был готов без
задержки.
– Почему я так плохо говорю на родном языке, что поначалу попутчики
даже с трудом меня понимали? – удивлялась Анжель, и ей поясняли, что ее
родители давно умерли, а ее взяла на воспитание русская семья; люди
невежественные, они были рады сбыть ее, бесприданницу, с рук, когда за нее
посватался Фабьен.
– Почему именно я сделалась жертвою неистовой злобы русских?
– недоумевала Анжель, и маман, брезгливо поджимая губы, уведомляла, что Анжель
еще в девичестве весьма несдержанно вела себя с неким русским вертопрахом,
настолько диким и необузданным, что даже родная мать выгнала его из дому. Этот
разбойник соблазнил Анжель, а потом отказался жениться, возомнив, что она и без
того всегда будет с радостью удовлетворять его низменные потребности. Когда
великий Наполеон покорил Россию, развратник отправился в армию, а воротясь,
нашел Анжель замужем – и поклялся осквернить ее и отомстить всему семейству
д’Армонти, что ему вполне удалось сделать!
– Отомстил ли Фабьен негодяю, поругавшему мою честь? –
гневно воскликнула Анжель – и тут же поняла, что вот этот-то вопрос задавать не
следовало, так помрачнело лицо Фабьена, так разъярилась маман, таким
количеством упреков осыпала она Анжель.
«Зачем же он на мне тогда женился, коли я так нехороша?!» –
чуть не выкрикнула в обиде Анжель, но поостереглась. Конечно, Фабьен женился
против воли матери, хотя к чему это? Какие такие супружеские радости он обрел?
Анжель по ночам, пытаясь ублажать мужа, чье мужское достоинство восставало за
ночь до пяти раз, да что толку, коли он сникал, едва соединившись с женою, и
плакал от бессилия и неудовлетворенности, и принуждал ее снова и снова
возбуждать его, да все опять кончалось пшиком, – так вот, по ночам, вконец
умаявшись, Анжель иной раз позволяла себе вообразить, каков был мужчина тот
русский злодей, что лишил ее невинности, а потом подверг насилию. Однажды она
проснулась от собственных блаженных стонов и была несказанно изумлена,
обнаружив, что любострастничает сама с собою: ей снилось, что некто невидимый
страстно ласкал языком и пальцами ее естество, доведя ее во сне до
мучительно-радостных содроганий. Распаленная, она попыталась утишить свой жар с
мужем, позволив повторить эти смелые ласки. Бог ты мой, что тут было!..
