– Ты вспомнила? – яростно кричал Фабьен – так, что разбудил
графиню, спавшую за перегородкой в той же избе. – Что ты вспомнила? Говори?
Говори, ну?!
Тогда он впервые ударил Анжель. Она рыдала безудержно,
ничего не понимая, в чем провинилась... И с тех пор эти опасные сны больше не
посещали ее, хвала Пресвятой Деве.
А тот... чудовище-русский... он иногда мелькал в
сновидениях: широкие плечи, стремительная походка, растрепанные светло-русые
волосы. Но она так и не видела отчетливо его лица, и только иногда
проблескивала улыбка и сияли серые глаза... Ох, какие ласковые глаза!
Но зачем бы Фабьен и маман стали лгать Анжель? Она должна
верить им! А снам верить нельзя. Вот ведь иногда мучает Анжель кошмарное
видение: человек с отрубленной головой делает три шага – и выходит из глубокой
тьмы на слепяще-яркий лунный свет, и воздевает руки, словно зовет кого-то на
помощь, и рушится наземь – и Анжель просыпается от своего крика...
Но это было давно, еще в самом начале пути. Тогда она
боялась мертвых, немного их валялось при дорогах; ну а потом, по мере того как
свирепела зима и смелели русские казаки, их становилось все больше, и Анжель
привыкла к торчащим из сугробов оледенелым конечностям. Тот, обезглавленный,
больше не возникал в ее сновидениях. Анжель привыкла видеть кровь, раненых и
умирающих; сердце ее застыло; оголодавшая плоть устала страдать; жизнь едва
теплилась в ней... Потому она и смотрела неподвижными глазами в заснеженную
даль, словно и не слышала за грохотом канонады одиночного пистолетного
выстрела, прервавшего жизнь графа Фабьена д’Армонти и сделавшего ее вдовой.
* * *
Анжель думала, что судьбой ей предопределено застынуть в
этом перепаханном ядрами сосновом лесу, но графиня наконец, тяжело поднявшись,
побрела вперед, даже не глянув на мертвого сына. Анжель прикрыла тело Фабьена
тремя траурно-зелеными сосновыми лапами, а потом, увязая в сугробах, пустилась
догонять маман, недоумевая, куда это она так вдруг заспешила. Впрочем, алое
закатное солнце уже почти сползло в мглистые тучи, так что пора было подумать о
ночлеге.
Ах, как ей хотелось все время есть! Голодный озноб
непрестанно сотрясал ее тело, и она дивилась графине, которая даже из своей
скудной доли половину отдавала Фабьену. Анжель завидовала ему – не только из-за
лишней ложки несоленой каши, ломтя мерзлого хлеба, куска плохо вываренной
конины, а из-за той истинной, всепоглощающей любви, которой любила мать своего
сына.
Что же сделалось с нею от страшного потрясения, если, даже
не закрыв мертвому сыну глаза, она ринулась на запах дыма – костра, еды?!
Да еще и неизвестно, пустят ли их к огню. Все-таки Фабьен
чего-то стоил, если мог сносно устраивать на ночлег обеих своих женщин и
раздобывать им какой-никакой кусок у мародеров...
Чем ближе женщины подходили к костру, тем резче становился
запах жареной конины. Анжель скрутило приступом голодной тошноты, и она едва не
зарыдала, когда здоровенный кавалерист лениво поднялся и шуганул от костра
графиню д’Армонти, словно приблудную собачонку. Но маман проглотила обиду молча
и побрела к другому костру; Анжель, еле передвигая ноги, побрела за ней, чтобы
увидеть, как она снова убралась от второго, третьего, четвертого костра...
Ну что ж. Теперь надо подождать, когда у маман кончится
терпение и она решится залезть за пазуху, где пришит был объемистый кошель с
золотыми монетами и драгоценностями: этот немалый запас графиня расходовала
крайне бережно, ибо не хотела явиться во Францию нищенкой, он и позволил им до
сих пор не умереть с голоду.
Вот графиня приблизилась к новому костру. Анжель видела, как
один из сидевших у огня взял горящую ветку и близко поднес к лицу графини.
Маман замахала руками, а потом повернулась в сторону Анжель, и та даже на
расстоянии почувствовала на себе внимательные взгляды сидевших у костра мужчин.
– Иди сюда, Анжель! – крикнула графиня. – Да побыстрее, если
хочешь, чтобы нам достался хоть кусочек!
При упоминании о еде ноги Анжель сами собой понесли ее к
костру. Стоило ей подойти, как высокий плотный мужчина приблизил к ее лицу
факел, но она даже не почувствовала опаляющего дыхания огня, ибо во все глаза
смотрела в котелок, где пузырилось густое белое варево. Это была мука, без соли
и жира, просто сваренная в воде. Вкус ее не назвал бы приятным даже умирающий с
голоду, и все же Анжель сейчас не отказалась бы от нескольких ложек мучной
похлебки.
Ее усадили поближе к огню, сунули в руки ложку и дали еще
кусочек снаружи обгорелого, а внутри полусырого мяса. Анжель с ожесточением
жевала его и в конце концов почувствовала себя почти сытой.
Графиня о чем-то переговаривалась с тем человеком, который
освещал их факелом. И Анжель сквозь свое полусонное, полусытое оцепенение
улавливала обрывки фраз.
– Это непомерная цена! – горячилась маман. – Ужин-то был не
ахти какой!
– То-то вас, сударыня, невозможно было за уши от него
оттащить! – усмехнулся мужчина.
От звука его голоса дрожь ужаса пробежала по спине Анжель.
Голос был груб, неприятен, но ей не хотелось думать о неприятном, поэтому она
уставилась в костер. Вот мелькнули перед нею чьи-то ласковые серые глаза –
Анжель улыбнулась, вот проплыло в клубах дыма мертвое, присыпанное снегом лицо
Фабьена – Анжель затрепетала, застонала во сне...
– По рукам! – вдруг громко произнес мужчина, и Анжель
испуганно вскинулась. – Ты будешь получать еду каждый день, если сумеешь меня
найти!
И, гробовым смехом заглушив возражения графини, он вскочил и
ринулся в сторону, волоча за собою Анжель.
Ужас от того, что предстояло уйти от этого живого огня, был
настолько силен, что Анжель начала упираться – слабо, но достаточно ощутимо,
чтобы мужчина повернулся к ней.
Его недобрая улыбка заставила ее затрепетать, черты его
чумазого лица показались ей ужасными, а взгляд маленьких темных глаз – злобным,
как у зверя.
Анжель решила, что он сейчас ударит ее, но мужчина
усмехнулся:
– А ведь ты права, клянусь ключами святого Петра! Почему нам
нужно уходить с этого тепленького местечка? В конце концов, это я развел огонь
– значит, он мой!
И он с грозным видом повернулся к трем сотоварищам.
– Ну? Чего уставились? Зря смотрите, вам ничего не
перепадет.
– Ну вот, я так и знал! Московский купец! – простонал один
из них и едва успел отпрянуть, когда огромный кулак придвинулся к его лицу:
– Только посмей еще раз назвать меня так, merde!
[32]
