– Чувствительно признательна вам, сударыня, однако вы не
поняли меня. Ангелина уже более года как завершила курс обучения и живет дома,
с нами. Это и составляет главную нашу заботу, ибо девица на возрасте, все ее
сверстницы давно уже замужем – она же только и знает, что читать какую-нибудь
«Амалию Мансфилд»[4]! Платье новое на ней – новое только час, на других же
барышнях оно будто и вовсе не изнашивается!..
Елизавета осеклась, недоумевая, что это вдруг разошлась
хаять любимую внученьку перед первой встречной. Вдобавок гостья смотрела так
странно...
– Значит, дочь Марии здесь? – Голос маркизы д’Антраге дрогнул.
– А я-то пыталась разыскать ее в Смольном, да эти старые наседки – классные
дамы... – Она расхохоталась, закинув голову, и тонкая чадра запала в ее
открытый рот, так что княгине на какой-то жуткий миг почудилось, будто перед
нею оскал черепа. Но гостья обернулась к ней, и взор ее прекрасных глаз тотчас
успокоил мимолетную тревогу.
– Мария желала, чтобы дочь ее выросла вполне русской, –
пояснила княгиня Елизавета. – Кроме того, родив дитя в зрелые годы, ни Мария,
ни Димитрий Васильевич, похоже, так и не поверили вполне, что стали отцом и
матерью!
Со стороны, наверное, могло почудиться, что княгиня осуждает
дочь и зятя, однако в голосе ее отчетливо звучала благодарность судьбе за то,
что Мария и муж ее были всецело поглощены друг другом и карьерой барона Корфа,
а потому даровали Измайловым на старости лет это счастье: растить и воспитывать
любимое дитя. Ангелина была светом их очей, и княгиня Елизавета могла упрекать
себя лишь за переизбыток любви и ласки, из-за чего Ангелина и к двадцати годам
казалась сущим ребенком, а никак не девицею на выданье.
* * *
...Блаженная тяжесть навалилась на Ангелину, терлась о ее
жаждущее естество, однако того, чего бессознательно желала она, не случилось.
Руки юноши то хватали ее, то отпускали; он что-то досадливо шептал, терзая ее
губы... Ангелина приоткрыла глаза и увидела, что он лихорадочно пытался
развязать мокрые тесемки своего исподнего, но они никак не поддавались
нетерпеливым пальцам. Ангелина потянулась помочь, но ее руки вновь встретили
напрягшуюся, обтянутую полотном плоть, и она только разок приласкала ее, как вдруг
незнакомец уже не застонал, а зарычал и так прижал Ангелину своим телом, что та
едва не задохнулась. Он весь содрогался, его тяжелые вздохи оглушали ее. А
потом, к величайшему ее разочарованию, он скатился с нее и обессиленно
распластался на песке, бурно дыша.
Ангелина забыла осторожность и стыд, она знала лишь одно:
распалив до изнеможения, он так и не погасил сжигавший ее жар, в то время как
сам... Она не знала, что все это значит, она просто рассердилась, а потому
вцепилась в завязки зубами и так их рванула, что юноша вскрикнул от
неожиданности, а тесьма не выдержала – и лопнула.
Незнакомец лежал, распластавшись, бесстыдно воздев к небесам
знак своей божественной земной сути, но более не делая попыток прикоснуться к
Ангелине, а как бы в ожидании, предоставив себя ее заботам.
Она дрожащими руками стала нежить его и гладить, однако
слишком распалена была, чтобы думать сейчас о другом наслаждении, кроме своего,
а потому в нетерпении вскочила на незнакомца верхом, коленями сдавив его
бока... И ей почудилось, будто она насадила себя на раскаленный жезл, который
вошел в нее чуть ли не до самого сердца.
Новый душераздирающий вопль огласил окрестности, и Ангелина,
сорвавшись с этого обоюдоострого, окровавленного меча, почти бездыханная
рухнула на песок, сжалась в комочек, зашлась в рыданиях, вдруг поняв, что боль
и кровь означают утрату девичества – самого драгоценного сокровища для всякой
незамужней женщины.
Сейчас она не могла понять, где были ее стыд и разум, почему
она впала во грех с первым встречным... И добро бы он ее, а то ведь сама себя
лишила невинности! И, осознав это, Ангелина залилась горькими слезами, которые,
увы, нельзя было выплакать дедушке в плечо или бабушке в колени: все, кончилась
ее девичья пора, навеки и с корнем вырвала она себя из привычного мира
домашней, снисходительной любви... теперь она одна, навеки одна!
– Нет, – раздался у самого уха шепот, и теплые губы
прильнули к ней ласковым поцелуем: – Не плачь! Ты не одна! Я с тобою!
И вдруг у Ангелины захватило дух, ибо она ощутила его руки и
губы на своих бедрах. От радости она вся обессилела и безропотно позволила
перевернуть себя на спину, всецело отдаваясь во власть незнакомца.
– Милая... – долетал чуть слышный шепот. – Милая,
ненаглядная моя!
Ангелина попыталась приподняться, но тяжесть его тела не
позволяла шевельнуться. Теперь Ангелина вовсе не пылала к нему жаждой мести:
ведь руки незнакомца порхали по самым сокровенным уголкам ее естества и
извлекали из него сладостную, томительную мелодию, в лад которой начали
медленно вздрагивать и ее сердце, и ее тело. Будто желая отблагодарить
Ангелину, незнакомец осыпал поцелуями ее лоно. Он нашарил языком какое-то
волшебное местечко в самой его сердцевине, и Ангелина не сдержала стона
изумления и восторга. Его губы сделались смелей, жарче, да и она отвечала со
всей страстью: ласкала, целовала, гладила его везде, где только могла
дотянуться ртом, пока трепет близкого наслаждения не сотряс ее тела. Тотчас
незнакомец вновь оказался с нею лицом к лицу, чресла с чреслами, и они неистово
сплелись в блаженных содроганиях, вцепились друг в друга, враз исторгнув из
самой глубины сердец и тел:
– Люблю тебя!
– Люблю тебя!
