Страха, усталости, печали – как не бывало! Все с
наслаждением отряхивали с одежды снег, раскладывали для просушки вещи, тащили
для растопки деревянные раскрашенные доски с ликами русских святых.
Анжель знала, что эти доски называются иконы, что русские
поклоняются им, и испытывала какое-то странное тревожное чувство, когда
смотрела на них. Она понимала: эти диковинные доски нельзя жечь! Богу, который
еще властен в этих стенах, сие вряд ли придется по нраву!
Впрочем, Богу тут уже не оставалось места. Следы на полу и
на стенах, общая картина человеческой мерзости ясно указывали, что тут ставили
лошадей, забивали птицу и скотину, извергали нечистоты... Казалось, нельзя
здесь найти незагаженного уголка, и Анжель с тоской в глазах бродила по
церквушке, ощущая страшную тяжесть на сердце и мысленно прося у кого-то
прощения.
Вдруг на закопченной стене мелькнуло светлое пятно. Анжель
увидела косо прибитую иконку с изображением женщины в серебристо-белом одеянии,
с младенцем на руках. Анжель вдруг безотчетно подалась вперед, прижалась губами
к ручке младенца и, только отстранившись и осенив себя троекратным крестом,
удивилась своему поступку. Крестилась она справа налево, а пальцы ее руки были
сложены щепотью, но отнюдь не в два перста, как крестились французы. Верно, это
память о русском воспитании, подумала Анжель и неприметно прикрыла икону
грязным лоскутом, валявшимся на полу.
Чтобы не привлекать внимания к этому месту, Анжель прошла
вдоль стены. Какой-то узор был вырезан на дереве, Анжель с изумившей ее саму
легкостью прочла: «Приидите ко мне... И аз упокою вы...» Да, верно, это тоже
гудит забытая память, если слова чужого языка понятны ей, но эти слова понял бы
сердцем человек любой нации! Бог – последнее пристанище, где в пору и не в пору
человек преклонит страннический посох свой. Анжель простерла руки к надписи,
умоляя Всевышнего простить ее за все, что содеяно на этой земле, в храме сем...
Короткий вздох прервал ее мольбу. Анжель, встрепенувшись,
успела увидеть, как темная фигура проворно отпрянула в тень, однако и из тьмы
достигал лица Анжель жгучий взор незнакомца. Она не сдержала короткого вскрика,
но тут же, спохватившись, зажала рот ладонью. Поздно – Лелуп уже оказался
рядом.
Он видел в темноте, подобно дикому зверю, и ринулся вперед,
в непроницаемую тьму. Послышались звуки потасовки, набежали на шум другие
французы, и Лелуп вскоре появился в свете костра, утирая окровавленные губы и
чудовищно ругаясь, а за ним его сотоварищи волокли какую-то высокую фигуру в
рваной черной рясе. Сквозь лохмотья проглядывало поджарое мускулистое тело,
однако, не замечая своей полунаготы, монах старательно прикрывал капюшоном
лицо.
– А ну, чего прячешься? Покажи-ка свою рожу! – рявкнул
Лелуп, однако Туше схватил его за руку:
– Черт с ним! Может, у него обет скрывать лицо? Помните, в
Испании мы сожгли монастырь, в котором все монахи дали обет молчания на всю
жизнь? Ну уж и орали они, когда горела их обитель!
– Ты предлагаешь его сжечь? – усмехнулся Лелуп, и Анжель
передернуло.
– Нет, – вкрадчиво протянул Туше. – Я предлагаю взглянуть на
его крест. Я знавал в Москве двух-трех русских толстобрюхих священников, у
которых кресты были украшены очень и очень недурными камешками.
– Видать, религия – твой конек. Надо полагать, ты не
замедлил забрать эти кресты? – Лелуп проворно обшарил рваную рясу, но не нашел
ничего, кроме потемневшего от времени серебряного крестика, который отшвырнул с
презрением. – Осечка! – хмыкнул Лелуп. – Ну-ка, Туше, напряги мозги, что ты еще
знаешь о монахах?
Туше пятерней поскреб засаленную голову.
– Что тебе сказать? – произнес он раздумчиво. – Помнится,
одному священнику мы спалили бороду, чтобы лучше расслышать, где он прятал
церковные сокровища.
Глаза Лелупа сверкнули:
– А вот мне кажется, что этому придурку мешает говорить
капюшон на его башке. Что, если снять с него рясу, но, дабы рук не пачкать,
зажечь ее?
Анжель тихо ахнула, и быстрый, как молния, взгляд из-под
капюшона пронзил ее. Сердце забилось в горле, да так, что она едва могла
дышать, с трудом разомкнув губы, чтобы вымолвить:
– У-мо-ляю вас...
Лелуп обернулся к Анжель:
– Что я слышу?! Ты наконец-то разинула рот, девка?
– Да брось ты, Лелуп! – захохотал Туше, и к нему присоединились
остальные французы. – Не далее вчерашнего вечера я слышал, как твоя мадемуазель
орала во всю мочь – вот только не понял, от радости или от страха.
– А мне что за дело до ее радости? Быть с ней – все равно
что в сугроб толкать, так эта сучка холодна. Ну, конечно, я помял ей бока,
чтобы хоть ноги раздвинула пошире!
Анжель на мгновение зажмурилась. Ей было невыносимо стыдно
перед монахом. Его взгляд жег ее, как огонь, хотя она не видела его лица.
– Стыдись! – Туше обращался к Лелупу, но при этом похотливо
поглядывал на Анжель. – Ты позоришь знамя французской галантности! Уверяю тебя,
какая-нибудь московская барыня, сквозь которую подряд прошел десяток наших
молодцов, с удовольствием вспомнит каждого из них, ибо они ублажили не только
себя, но и даму!
– Ну, эту льдину только факелом можно растопить! – злобно
ощерился Лелуп, и в глазах Туше блеснула робкая надежда:
– Если она тебе уже надоела, я не прочь попробовать свои
силы...
– Да и на меня дамы никогда не обижались, – подал голос
Толстый Жан, а ему вторили еще трое.
Анжель поднесла руку ко лбу. А ведь нечто подобное уже
случалось с ней... Неприкрытая похоть в глазах мужчин, насмешки – и полная
безысходность!
Голос Лелупа вернул ее к действительности.
– Ты, кажется, упоминал о крестах с красивыми камешками? –
спросил он.
– Ну, ты хватил, Лелуп! Не высока ли цена за девку? Мне ведь
она нужна только на разочек!
– Покажи крест! – велел Лелуп, и Туше, мученически закатив
глаза, принялся шарить под одеждой.
Наконец что-то блеснуло в его грязной руке, и этот блеск
высек искру в прищуренных глазах Лелупа.
– Ты отдашь мне крест, – изрек он. – Но девку возьмешь не один
раз, а... сколько тут камешков, пять? Ну вот, пять раз. Ладно уж, шестой – за
сам крест.
– Как хочешь, но это не по-товарищески, Лелуп! – вмешался
Толстый Жан. – Если бы мы знали, что ты хочешь заработать на своей девке, то
смогли бы кое-что предложить. Я ведь ушел из Москвы не с пустыми руками... да и
другие тоже!
