– Когда наши вояки во время отступления меняли в деревнях
своих коней на хлеб и муку, они говорили русским: «C’est un bon chеval»
[43].
Где там хороший?! Эти полудохлые клячи хороши были бы только на живодерне,
поэтому все, ни на что не годное, теперь зовется у русских – шваль. Посмотрите!
Это мы – шваль!
Оливье уткнулся в гриву лошади, и Анжель с изумлением
увидела, что он плачет.
– Ради бога! – в отчаянии возопил Гарофано. – Чего ты от
нас-то хочешь?!
Анжель не слушала, что отвечал Оливье. Она пристально
смотрела на крыло темного леса, плавно огибавшее белое заснеженное поле.
Покружившись над лесом, огромная стая ворон с граем
понеслась над полем, над вздувшейся свинцово-серою рекой. Их неумолчный, зловещий
крик вызвал небольшую панику на мосту.
«Над русскими войсками кружился орел в день Бородина, и они
восприняли его как предвестие победы, – вспомнила Анжель рассказ Оливье. – А
над нами кружит черное воронье... Не заклюет ли оно нас?»
Анжель подняла глаза к небу. Ветер гнал серые клочковатые
тучи на западе, а над темным лесным крылом светило-голубело ясное небо.
Там, на востоке, оставалась Россия. Чем была для Анжель эта
страна? Темной бездной беспамятства и беспрестанных страданий... Стоит ли жалеть
о ней?! Но почему так щемит, так ноет сердце?
– Ну вот что! – воскликнул потерявший терпение Гарофано. –
Если вы решили кормиться русскими воронами – на здоровье! А я отправляюсь на
мост. А вы как хотите! Addio![44] – И он поскакал с холма, ничуть не
сомневаясь, что Оливье и Анжель не замедлят последовать за ним. Так и
произошло.
* * *
Не зря опасался Гарофано: они упустили благоприятный момент.
Император, его свита и гвардия уже переправились, и как ни пытались недавно
прибывшие в армию жандармы упорядочить переправу, ничего у них не получалось.
Множество людей скопилoсь на мосту, да и вокруг него царило настоящее
столпотворение, еще усиленное тем, что ветер донес издалека громы русских
пушек. Началась паника. Только первые ряды могли видеть оба моста через
Березину, поэтому остальная толпа, не видя мостов, оттесняла к реке всех, кто
находился впереди, сталкивая их в реку.
К счастью, Оливье, Анжель и Гарофано находились прямо
напротив правого моста и поэтому ступили на него... точнее сказать, были
внесены на шаткие настилы. Оливье и Гарофано с ужасом наблюдали, как те самые
солдаты, которые ранее, в бою, бросились бы на выручку товарищам, теперь думали
только о сохранении своей собственной шкуры, хотя бы ценой жизни других.
Не могло быть и речи о том, что кто-то пропустит вперед
женщину или остережется толкнуть ее, а потому Оливье и Гарофано вцепились в
Анжель с двух сторон и волокли ее, ограждая своими телами.
– Questo e Inferno! Questo e Inferno!
[45] – беспрестанно
бормотал Гарофано, а Оливье только шипел сквозь стиснутые зубы, когда получал
особенно сильные тычки.
Внезапно лошадь Гарофано провалилась копытом меж досок
настила, упала, но подняться не смогла и отчаянно забилась, сшибая с ног
ближайших к ней людей. Гарофано, вокруг руки которого был обмотан повод, упал
одним из первых, увлекая за собою Анжель и Оливье. Какие-то люди наступали на
них и тоже падали... Анжель поняла, что задыхается, и испустила отчаянный крик,
тут же подхваченный другими. И вдруг она почувствовала, как навалившиеся на нее
тела разлетелись, будто по волшебству, а сама она поднята ввысь какой-то
неодолимой силою. Чьи-то руки стиснули ее тело, и, как ни испугана была Анжель,
она ощутила животную похоть этих рук и испустила крик, в котором выразился весь
ее ужас перед неотвратимостью новой жестокой каверзы, которую подстроила ей
война:
– Лелуп!
Ибо это был он. Увидев его, краснорожего и косматого, с
маленькими свинячьими глазками, Анжель сочла, что настал ее последний час. Руки
Лелупа до хруста стискивали ее ребра, однако Анжель как-то извернулась,
рванулась – и впилась скрюченными пальцами в лицо Лелупа. Что-то мягко и влажно
подалось под ее пальцами; Анжель взвизгнула, словно схватила скользкую змею, а
Лелуп взвыл от боли, разжал руки и, прикрыв ладонями лицо, выпустил Анжель.
Она тяжело рухнула на спину Гарофано, который с величайшим
трудом выбрался из-под груды человеческих тел. Оба снова упали, и неведомо, чем
бы все кончилось, когда б не подоспел Оливье. Они укрылись за обломками кареты
и, вцепившись друг в друга, с трудом перевели дух. Оливье и Гарофано как
заведенные твердили: «Боже мой!»
Анжель тихонько стонала без слез. С нею творилось что-то
страшное. С утра донимавшая тошнота тяжелым комом стояла у самого горла; каждую
минуту она ждала, что ее наконец вырвет и станет чуть полегче, но ничего не
происходило. Это ужасно напугало ее, однако было нечто гораздо более кошмарное:
Лелуп! Сейчас он очухается и снова бросится на нее!
Она приподнялась – и впрямь увидела Лелупа. Людской
водоворот закружил его, как щепку, и уже выбросил на стремнину, к спасительному
берегу, однако он, будто одержимый, рвался назад, простирая к Анжель свои
толстые грязные пальцы. Его топтали ногами, шагая по его животу и голове, но
ничто не могло сокрушить Лелупа. Неистощимый запас жизненных сил помог ему
подняться, ухватившись за ногу какого-то кирасира. Чтобы устоять, тот уцепился
за руку другого солдата, но споткнулся и свалился в Березину, увлекая за собой
и Лелупа, и солдата. Кирасир и солдат тотчас исчезли под льдинами, а Лелуп
ухватился за козлы, подпиравшие мост. Рядом плавала туша мертвой лошади, на
которую он и взобрался. Однако ему все же не удалось дотянуться до края моста,
и он тщетно простирал руки, взывая о помощи.
Гарофано безотчетно подался в его сторону, но Оливье вовремя
ухватил его за полу.
– Некоторые люди после смерти становятся лучше, чем при
жизни! – бросил он, увлекая за собою Гарофано и Анжель. Она оглянулась только
раз; и то ли почудилось ей, то ли она и впрямь увидела, как саперы и понтонеры
бросили Лелупу конец веревки и он, ловко подхватив его, обвязал веревку вокруг
туловища. Однако никто не собирался тащить его на мост, и он побрел по трупам и
льдинам обратно к левому берегу, до которого добраться ему было гораздо ближе,
чем до правого.
* * *
