Ее ум, сердце и тело как бы жили порознь, а душа вовсе
витала в облаках, не объединяя их, не управляя ими. Только события необыденного
свойства могли разбудить Ангелину от ее зачарованного сна и придать хотя бы
подобие цельности ее натуре. Первое такое событие случилось на волжском
берегу... Теперь над всеми потребностями Ангелины главенствовали разбуженные
плотские желания, и если днем течение жизни хоть как-то отвлекало ее, то ночью
от них воистину не было спасения! Особенно когда вспоминала этот задыхающийся,
счастливый шепот: «Люблю тебя!..» Но и эти воспоминания не преисполнили ее
уверенности в себе: какой мужчина не набросился бы на пышнотелую, разогретую
солнцем... А выдохнул он это признание из благодарности или из жалости к
девчонке, столь щедро расточившей свое достояние. Жалость – это чувство
Ангелина ненавидела сызмальства, а оттого, пожалуй, и сама не знала жалости к
себе. Она умела только стесняться себя, даже имени своего, которое было слишком
тяжеловесным: Ангелина. От Фабьена она впервые услышала прелестное французское
– Анжель – и впервые поняла, каким чарующим, жемчужным именем наградили ее
родители. И уж если в галантности Фабьена можно было заподозрить лишь отменное
воспитание, то уж матушка его встретила ее с воистину материнской восторженной
любовью. Все в Ангелине вызывало ее одобрение. «Рыжая!» – презрительно
отзывались институтские барышни о золотисто-русых пышных кудрях Ангелины.
«Petite rousse», – ласково называла ее графиня де Лоран. Когда какие-то па
модной мазурки не удавались Ангелине или у нее кружилась от вальса голова,
графиня говорила, что всем этим европейским жеманным танцам далеко до русской
пляски, которая вполне удается Ангелине. Медлительная, вялая, она заслужила у
подружек презрительную кличку «рыбья кровь», в доме же на Варварке ее ласково
звали «La petite siréne», русалочка. Ангелина жаждала томной бледности
лица, но ничем невозможно было согнать по-деревенски здоровый румянец с ее
пухлых щечек – а графиня восхищалась им, сравнивала по цвету с самыми лучшими
прованскими розами, воспетыми трубадурами. И Ангелине, дочери барона, внучке
князя, было ничуть не зазорно выслушивать ласковые поощрения от французской
эмигрантки, ибо всяк, кто был зван в ее личные покои и принят по-семейному, не
осмелился бы называть иначе чем графинею эту полную достоинства, далеко не
старую даму, которая погибшие на ее лице розы и лилии весьма ловко заменяла
искусственными. Графиня имела характер, которому скука неведома, а значит, она
была неведома и ее гостям, согласным даже терпеть ее любимых левреток, которые
кусали за ноги входящих, и вкушать не по-русски необильную, изысканную пищу,
проигрывать в ломбер хозяйке, которая до карт была большая охотница, – все
терпеть, лишь бы вновь насладиться обаянием этого «полуденного цветка, в
варварскую страну занесенного», как без ложной скромности называла себя
графиня. Ангелине казалось, что мадам де Лоран с ее умом, богатством и умением
держать себя должно быть невыносимым провинциальное общество, которое осаждало
ее салон: противные дамы, которые так и ели глазами хозяйку, пытаясь перенять
ее ужимки; их мужья, которые, подобно холостякам, пожирали хозяйку нескромными
взорами; молодые люди с неуклюжими манерами, топорной речью и в вышедших из
моды туалетах. Людей все учит: и скука, и досуг. И Ангелина, бывая у графини,
даже начинала стыдиться своих соотечественников.
Людей общества в Нижнем Новгороде между тем поприбавилось.
Уехав из Москвы от неудержимо подступающего к столице неприятеля, в Нижнем
поселились самые знатные семьи московской аристократии. Тихий и скромный
городок взбудоражился! Москвичи привезли с собой капиталы, привычку к шумной,
рассеянной жизни, последние моды и крупную карточную игру.
Начались непрерывные праздники и балы у гостеприимного
вице-губернатора Крюкова, в богатых домах. Но не только это вынужденное веселье
привезено было из Москвы: с приездом людей, ощутивших, хотя бы издалека, веяние
наступающей войны, умножились разговоры о ней и в Нижнем.
Здесь уже были, конечно, приняты разные меры, чтобы в случае
необходимости дать отпор врагу: на окраинах города рылись канавы и спешно
вколачивались в землю сошки с перекладинами, на которых раскладывались колья и
рогатины; вокруг селений воздвигались заборы с заставами и сторожами в шалашах;
устанавливались взятые у богатых помещиков старинные чугунные пушки,
употреблявшиеся для салютов в семейные праздники; собиралось ополчение... Да,
принимались меры, но до чего же все нижегородцы были бы несчастны, когда бы
пришлось этими мерами воспользоваться!
16 июня оставили Вильно. 20-го потеряли Минск. Багратион
отступал к Смоленску.
Мысли устремлены были у всех на берега Двины, где шаг за
шагом оттеснялись неприятелем русские войска, хотя никто не сомневался: армия
наша желает наступать! Однако приказы главнокомандующего Барклая-де-Толли
носили иной характер: выравнивать фронт, беречь силы, вести позиционные бои.
– Барклай-де-Толли? Болтай, да и только! – честил его старый
князь Измайлов. – Позиционная война невыгодна, потому что всякую позицию можно
обойти. Побьют врагов под Смоленском – все могут оставаться спокойными.
Бонапарте должен будет тогда помышлять о собственной безопасности. Если же
прорвутся злодеи далее, то беспокоиться нам придется уже о целости и
существовании нашего государства!
В эти дни на Ангелину дома мало обращали внимания: Алексей
Михайлович уже порывался записаться в дворянское ополчение, а когда жена
сказала веско: «Только через мой труп!» – вскричал почти с ненавистью: «Я видел
стариков, которые умирают костенея. Ты что же, мне такой участи желаешь?! Я
жизнь в бою провел – дай же и смерть там сыскать!» Княгиня всерьез опасалась,
что муж, как мальчишка, просто-напросто сбежит из дому, и ей было ни до чего,
даже не до внучки, так что та невольно тянулась туда, где ей всегда были рады:
к графине де Лоран... И к Фабьену.
* * *
Теперь во многих домах в Нижнем стало тесновато от
переизбытка приезжих. Не стал исключением и дом на Варварке. Ведь в город
прибыли не только русские, бежавшие от войны: московский губернатор Ростопчин
выслал из старой столицы всех французов, подозреваемых в сношениях с
Наполеоном, и отправил их в Нижний на барке. Здесь эти люди оказались воистину
в положении немцев, немых: народ был так раздражен, что чужие не осмеливались
говорить на улице по-французски... Да что! На любом иностранном языке!
Германского торговца чуть не побили камнями, приняв за француза. Двух русских офицеров
чуть не арестовали: они на улице вздумали говорить по-французски; народ принял
их за переодетых шпионов и хотел поколотить.
