— Сосед, ты посмотри, что они творят? — изумилась
шестая голова, обращаясь к седьмой. — Разнимем?
И две головы дружно дохнули на дерущихся огнем. Третья
голова, которой тоже досталось, завопила:
— Что вы лезете в наш внутренний конфликт? Что, самые
крайние?
Вместе с четвертой головой, уже расправившейся со своим
противником, они дохнули пламенем на шестую и седьмую головы. И началось. Из
багровой огненной тучи слышалось щелканье челюстей, вопли, и, временами, тяжкое
падение откушенной головы. На землю лилась черная кровь.
— Ребята, ребята, — повторял изумленный Кубатай,
отступая. — Я ведь только хотел решить все по-интеллигентному,
по-культурному...
Алеша Попович схватил мудреца за шкирку, посадил на коня, и
стегнул коня нагайкой.
— Сваливаем, — поддержал его Добрыня, подстегивая
ломовую лошадь Ильи Муромца. Иван подхватил с земли погнутую булаву и поспешил
за ними.
Когда друзья отъехали на пару верст, Илья разлепил глаза и
спросил:
— Что, съели мудреца?
— Нет...
— А чего так тихо?
Богатыри глянули на Кубатая, и увидели, что несчастный
мудрец вновь принялся есть семечки. Через силу, давясь и отплевываясь, но не
останавливаясь.
— Это Марьюшка, — догадался Иван. — Когда
уезжали, она Кубатаю сказала: пусть мои семечки тебе сами в рот лезут, когда
слов мудреных некому будет сказать. Вот они и лезут. Сбылось пожелание.
За спиной богатырей гулко ударил взрыв. Запахло свежестью,
как при грозе.
— Самоистребилось чудище, — заключил
Добрыня. — Вовремя отъехали, а то бы ударной волной покалечило. Молодец,
Кубатай! Это ж надо — такого зверя до смерти заболтать. У меня-то, если
честно, уже попа сыграла...
— А чего вы боялись? — удивился Смолянин. —
Вот я, как Алеша советовал, сохранял оптимизм. И в результате только чуть-чуть
обмочился.
Богатыри засмеялись шутке, и дружно похлопали Смолянина по
плечу, как бы принимая его в добры молодцы. Доехав до ближайшей речки они
простирнули портки, разложили скатерть-самобранку, что дала в дорогу Марьюшка,
и перекусили: салом, бананами, парным молочком и солеными огурцами. Завершила
пир знатная медовуха.
И только Кубатай, обреченный поглощать семечки, ожесточенно
лузгал Марьюшкин подарок. На глазах его выступали слезы, лоб вспотел, но он
героически добивал второй мешок.
Глава четвертая,
в которой хитроумный
Иван-дурак побеждает искушение великое
Гнев, о бояны, воспойте Ивана, Иванова сына... Да и как тут
не гневаться — на свою, да спутников недальновидность? Ведь знали же, что
дорога не только посуху пролегает, что река Смородина на пути, а не
позаботились!
— Что ж ты, Кубатай, — укоризненно сказал дурак
кавказцу, когда до реки они добрались, — мудрецом слывешь, а ек надоумил
хоть лодчонку какую-никакую прихватить!
— Не кручинься, Ваня, — бодро ответствовал
Кубатай, — глянь, какие вдоль берега деревья знатные растут! Вмиг плот
соорудим!
Сказано — сделано. За работу они принялись. Илья с
Добрыней деревья валили, Алеша с Иваном сучья рубили, Смолянин лианы
заготавливал, а Кубатай — командовал. Глазом моргнуть не успели, как дело
сделано было: не плот — красавец! А посреди него мачту поставили, на ней
парус приспособили — скатерть-самобранку, что Марья в дорогу дала.
— Лошадей придется тут оставить, — заметил
Илья. — И на плот они не влезут, и отпускать нельзя — для обратного пути
надобны...
— Ничего, — ответил Иван, — подождут денек,
мы ведь завтра уже и воротимся.
Привязали они коней к деревьям, столкнули плот во Смородину,
да и поплыли ветерком попутным гонимые. Подправляли курс шестами длинными.
И трети пути не осилили, как откуда ни возьмись музыка
райская раздалась. Льется так, словно разом со всех сторон гусляры на гусельках
наигрывают. Да и не бояны наши доморощенные, а виртуозы умелые, заморские.
Стали путники кругом оглядываться. Глядь, вкруг судна из
волн девы красные, с дивным пением на устах, показались. Словно рыбки резвятся,
поигрывают, нашим молодцам лукаво подмигивают.
— Жарко что-то, — сказал Кубатай, — искупаюсь
я, что ли...
— Я тоже! — воскликнул Смолянин. — Я вообще
купаться люблю. — Вот, — поднял он вверх руки, — даже перепонки
есть.
— Не купаться вы любите, а девами морскими
прельстились! — догадался Иван.
— А хоть бы и прельстились, — сварливо ответил
Кубатай, — твое какое дело? Ревнуешь, что ли?
— Да это ж русалки, не женщины, они нас в пучину
заманивают! — попытался Иван образумить кавказца. — Коль не
выдержишь, сложишь голову.
— Резонерствуешь! — отмахнулся от него Кубатай, и
принялся торопливо раздеваться.
— Илья, Добрыня! — крикнул Иван, — хватайте
его!
Двое богатырей ринулись к Кубатаю, а Иван рванулся за
Смолянином, который тем временем мелкими шажками крался на корму. На подмогу
Ивану Алеша подоспел. Вдвоем они вмиг скрутили толмача трудолюбивого.
— Отпустите, ослы былинные! — блажил Кубатай в
руках богатырских, — ну что из того, что русалки они? Зато —
блондинки!
— Терпи, джигит, а то мертвым будешь, —
приговаривал Илья, нежно руки Кубатаю заламывая да кушаком связывая. — Еще
спасибо мне скажешь.
А девы морские еще слаще запели.
— Ребята, отпустите, — взмолился Кубатай жалобно,
а Смолянин только молча скрежетал зубами, да все норовил Ивана за руку укусить.
— Что нам делать с ними, Ваня? — вскрикнул Добрыня
растерянно.
— К мачте их привяжем, — принял тот решение, благо
на плоту имелся целый рулон запасных лиан, старательным Смолянином
заготовленный.
Подтащив чужестранцев к мачте и, стараясь не слушать ни их
жалобных стенаний, ни соблазнительных песен морских дев, богатыри с усердием
принялись за работу. Но уже через минуту Иван почувствовал, как ноги его
подкашиваются, и предательские мысли в голову лезут: «К чему все это? Не лучше
ль отказаться мне от суеты бессмысленной? Не лучше ль броситься в воды
ласковые, чтобы познать объятия прелестные?»
Шагнув было в сторону, последним усилием воли стряхнул Иван
на миг пленительные чары и вскрикнул не своим голосом:
— И меня вяжите!
— И меня! — глухо отозвался Илья, безвольно
опуская руки.
Проникшись ответственностью момента, Добрыня принялся бегать
вокруг мачты, накрепко привязывая к ней пятерых своих товарищей. Закончив с
этим, он схватил брошенный шест и, ловко им орудуя, направил сбившийся было
плот на верный курс.
Расслабившись и тут же окончательно ошалев от призывного
русалочьего пения, Иван вскричал с поразительной убежденностью в голосе:
