Но он сдерживался.
Уже шагов за сто от казармы Иван заслышал задорный посвист
сабелек и глухое уханье булав. То богатыри забавлялись играми молодецкими.
Гнедок прянул ушами и подозрительно посмотрел на Ивана: туда
ли мы едем.
— Что ты, сыть, травяной мешок, спотыкаешься! —
гаркнул Иван. Открыл было рот снова, но забыл, что полагается говорить дальше,
и закрыл его.
Подъехали к воротам, отлитым из пудовых подков, износившихся
под лошадьми богатырскими. «Первое испытание», — понял Иван и распахнул
ворота. Очам его открылась чудная картина.
На широкой дубовой лестнице, перемежая дело
импровизированными присказками, фехтовались на булавах богатыри. Одеты они были
в кольчуги булатные, рубахи шелковые да сапоги кирзовые. Особенно понравился
Ивану толстый и потный богатырь лет пятидесяти, который, обломав булаву о
головы настырных сотоварищей, схватил за ноги другого богатыря — с тонким
интеллигентным лицом, и стал лупить противников им. Интеллигентный богатырь при
этом не терялся и в момент удара пытался укусить сотоварищей за незащищенные
части тела. Лестница тряслась от богатырского хохота.
— Как пройти к Микуле Селяниновичу? — спросил Иван
у проходящего мимо богатыря, слезая с перепуганного Гнедка.
— К Микуле? Да по лестнице дубовой, в палаты
каменные, — с тщательно скрываемым почтением ответил богатырь.
Иван вдохнул побольше воздуха и, поминутно извиняясь, стал
протискиваться мимо резвящихся. Пару раз его огрели булавой, разок укусили за
ногу, но через каких-то полчаса Иван вошел таки в палаты каменные.
Микула Селянинович сидел на лавке и задумчиво перебирал
руками землю сырую, насыпанную в большую дубовую кадку. Он тосковал по простому
пахарскому труду, но как мог боролся с этим чувством.
— Исполать тебе, Микула Селянинович, — нараспев
обратился Иван и в пояс поклонился. — Привет тебе от старого друга,
Ивана-Черная Рука, Гроза морей. А я сынок его беспутный, Иван-дурак. Пришел к
тебе знатную службу сослужить, постоять за землю Русскую, лечь костьми за дело
правое.
— Сядь пока, — гулко произнес воевода и,
убедившись, что его трогательная тоска по прошлому замечена, отставил кадку в
угол. — А сколько ж тебе лет, дитя мое?
— О, очень много, сударь, восемнадцать! — с
восторгом ответил Иван.
— Рука твоя тверда?
— Тверда!
— Нога твоя тверда?
— О да!
— Ну и белиберда, — тоскливо простонал Микула, но
все же продолжил: — Вот верная черта...
— Всегда! — не к месту, но в рифму встрял Иван.
— ...дурацкого, испытанного стиля. — Продолжил Микула
Селянинович, не обратив на него внимания. — О Боже!.. И я таким же юным
был, когда мы печенегов в первый раз побили...
Наступило тягостное молчание. Первым нарушил его Микула:
— Чего это мы, а?
— К слову пришлось, — вежливо ответил
Иван-дурак. — Так я, значит, в богатыри записаться хочу.
Микула помолчал, потом задумчиво произнес:
— В богатыри... Так ведь богатырю надобно иметь не
только сердце доброе, а ноги твердые, не только булаву тяжелую, а голову
крепкую, надобно еще...
Но Иван так и не узнал, что еще надобно настоящему богатырю.
Микула Селянинович медленно поднялся и переспросил:
— Так ты говоришь, что сын дружка моего старого,
Ивана-Черная Рука, Грозы морей? А где грамотка твоя рекомендательная?
— Нету, — со стыдом признался Иван. —
Выкрадена ночью татем лихим.
— Выкрадена, говоришь. Может быть. На отца ты и вправду
похож, только рожа еще глупее. Но вот какая незадача: являлся уже утром один
добрый молодец с грамоткой, где сказано, что он — Иван-дурак!
— То тать ночной! — возопил Иван.
— Возможно, возможно... Но в богатыри он уже зачислен,
и дать делу обратный ход я не в праве. Посуди сам, добрый молодец: обстановка в
Киеве сложная. Владимир Красно Солнышко заботами затуманен, Василиса Премудрая
в сторону Кащеева Царства поглядывает... Поп Гапон воду мутит, интригует. Бояны
песенки крамольные по кабакам поют... И тут такой скандал: богатырь-самозванец!
Как же после этого народ станет на защитников своих поглядывать? Нет, Иван. То
есть, не Иван, а незнакомый мне молодец. Не могу я тебя в богатыри принять!
— А что же мне делать! — испуганно вскочил
дурак. — Деньги как вода меж пальцев текут, в городе жить лишь три дня
разрешили!.. Не могу я к батьке с позором воротиться! Хворостиной до смерти запорет!
Микула потер лоб.
— Что делать? Подвиг соверши, тогда я тебя и без
грамотки в богатыри зачислю. Будешь прозываться Иван-дурак Второй или
Иван-дурак Премудрый. Как захочешь. А рубли... тьфу! Возьми да свои настругай,
сейчас во всех губерниях так делают. Не захочет трактирщик принимать — так
ты его — булавой! Кстати, если красиво настругаешь, мне принеси, я
коллекцию собираю.
Иван кивнул и грустно поплелся к выходу.
— Эй, постой! — окликнул его Микула. — Можешь
просто самозванца в мать-сыру землю вогнать по маковку, грамотку свою забрать,
да и числиться богатырем. Я виду не подам, а остальные с тем богатырем еще не
побратались.
Воспрянув духом, Иван выбежал на дубовую лестницу.
Богатырские игрища на ней уже кончились, зато — о улыбка судьбы! —
посреди лестницы сидел предатель Емеля!
Иван вытащил булаву, поплевал на ладони, подкрался к Емеле
сзади и завопил:
— Попался, тать ночной! Вставай, то смерть твоя пришла!
Выходи со мной на сыру землю биться, я тебя в три удара в землицу вколочу!
Емеля повернулся и грустно сказал:
— Здорово, Иван... Чего орешь-то?
— Выходи со мной... — на тон ниже начал Иван.
— Банан хочешь?
— Хочу, — признался Иван и, отложив булаву, сел
рядышком. Емеля достал из-за пазухи связку спелых, лишь чуть-чуть мятых
бананов, и они принялись сноровисто очищать излюбленный россиянами фрукт. После
второго банана Иван осведомился:
— Чего ж ты, падла печенежская, грамотку мою спер?
— Как спер? — обиделся Емеля. — Ты ж сам ее
подарил! Сам в руки сунул, да уговорил в богатыри пойти, тобой назваться, чтоб
к Несмеяне допустили.
Иван потер лоб... И вспомнил. Точно. Пихал он Емеле в руки
грамотку, кричал слова задорные, уговаривал, словно девку красную...
Охохонюшки... Сам свое богатырское счастье отдал!
— Ну и как, допустили? — смущенно поинтересовался
он.
— Вечером заступаю в караул у ее опочивальни, —
грустно сказал Емеля. — Да, Иван, тяжка служба! Как мне сегодня бока
намяли, вспомнить страшно... Эх, просил же я ее дать мне силу богатырскую! Не
пойму, то ли не дала, то ли я и прежде богатырем был... Оплошала она.
