С учетом высказанной Браухичем озабоченности и возможного подтекста сказанного им фон Ворманну, означавшего, что военные не останутся равнодушными и вмешаются, если будет отдан приказ о наступлении на Западе, выглядит довольно странной, если не сказать мистической, замедленная реакция генералитета на информацию, переданную 23 сентября 1939 года Варлимонтом Штюльпнагелю, которая, казалось, должна была иметь эффект удара электрическим током1.
Генералы довольствовались очередным обращением к фон Ворманну, который, вполне освоив свою новую профессию «успокоителя», вновь заверил их, что ни о чем подобном ему неизвестно.
Четыре дня спустя пусть и с некоторой задержкой, но буря все же разразилась. Правда, Гитлер несколько подсластил пилюлю собравшимся в рейхсканцелярии, обещая параллельно с подготовкой военного наступления развернуть и «мирное наступление». Он всегда применял подобную тактику, чтобы ввести в заблуждение тех, кто был не согласен с его планами. Подобными обещаниями он ослаблял критический настрой несогласных, давая им определенную надежду и побуждая по крайней мере на время отложить попытки более серьезного противодействия его политике. Возможно, исследователи так и не придут к единому мнению, был ли Гитлер искренен в своем выступлении в рейхстаге 6 октября и в последовавшей вслед за этим его речью в Спортпалас 10 октября 1939 года. В них Гитлер предложил западным державам мир на условиях предоставления Германии «свободы рук» в Польше и возвращения ей колоний, отобранных по Версальскому договору 1919 года. Автор разделяет мнение тех, кто считает все это чистым блефом, рассчитанным лишь на некоторый пропагандистский эффект, причем, делая эти заявления, Гитлер ничего не терял. В то время как велась активная подготовка к наступлению, заверения Гитлера имели целью показать, что перед активизацией военных действий он делает все для сохранения мира, что должно было оказать соответствующий психологический эффект как внутри самой Германии, так и в воюющих и нейтральных странах. Поведение Гитлера в те дни говорит о том, что его мало беспокоило, какой ответ он получит на свои предложения; он с головой ушел в подготовку наступления на Западе.
Утром 10 октября, перед своим выступлением в Спортпалас, он опять собрал тех, кому сообщил 27 сентября о своих планах. Он вновь повторил аргументы в пользу наступления и те соображения, на которых основывалась поддержка именно такой линии. Очень важно, что аргументы, которые он использовал для объяснения необходимости начать наступление этой же осенью, говорили одновременно и за то, чтобы не заключать мир. Генералы навряд ли позволили обмануть себя сделанными Гитлером в конце выступления экспромтом замечания, что он начнет наступление лишь в том случае, если западные державы не прислушаются к голосу разума, с которым он к ним обращается. Генерал фон Лееб верно подытожил общее впечатление от выступления Гитлера в рейхстаге 6 октября: «Все приготовления… говорят о намерении осуществить это безумное наступление, нарушив при этом нейтралитет Бельгии, Голландии и Люксембурга. Таким образом, речь Гитлера была не чем иным, как обманом немецкого народа».
Гроскурт и Эцдорф
Оставив ОКХ решать проблему организации молниеносного наступления, когда танки, скорее всего, не смогли бы развить высокую маневренность из–за осенней грязи и распутицы, а активному использованию авиации мешали осенние густые туманы, вернемся теперь к усилиям Ганса Остера, пытавшегося привести в соответствие расстановку кадров в рядах оппозиции с новыми реалиями, возникшими в связи с началом войны, чтобы вдохнуть новую жизнь в деятельность оппозиции и сделать ее более эффективной. Именно в эти сентябрьские недели настроенный по–боевому помощник Канариса сумел буквально по нитям «сплести» то, что исследователи, изучающие деятельность оппозиции, называют «головной организацией» или «исполнительным центром». Именно благодаря лично Остеру стало возможным говорить о Сопротивлении как об организованной действенной силе. Его усилиями различные звенья оппозиции были связаны в единое целое и в рамках этого целого выполняли ту роль, на которую были способны.
Как солдат, Остер еще лучше, чем Вайцзеккер, понимал, что «из папок стрелять нельзя». До тех пор, пока кто–либо не принял бесповоротное решение пойти на отчаянный шаг и предпринять собственную попытку покушения на Гитлера, чтобы развязать руки генералам, освободив их от присяги и подтолкнув к решительным действиям, оставалось придерживаться уже устоявшегося направления деятельности – использовать все средства убеждения, чтобы побудить наконец руководство ОКХ сделать решительный шаг. По мнению Остера, подобная деятельность должна была стать более систематизированной, чем ранее. До этого, когда возникала необходимость оказать давление на Гальдера или Браухича, это поручалось тому представителю оппозиции, который на данный момент занимал более высокий пост. Остер же хотел, чтобы представитель оппозиции был постоянно рядом с Гальдером, чтобы в нужный момент подтолкнуть его к решительным действиям. Используя термин, позднее применявшийся в отношении одного колеблющегося генерала, Остер хотел приставить к Гальдеру «часового мастера», который должен был не дать тому падать духом и постоянно подзаводить его, как подзаводят механические часы, а если потребуется, то и выступить в роли «электрического разряда». Человеком, которому можно был поручить это дело, оказался подполковник Гельмут Гроскурт, руководитель 2–го отдела абвера. Гроскурт был человеком решительным и бесстрашным, и те участники оппозиции, которые остались в живых, подчас затрудняются сказать, кого из двух можно считать «Зигфридом оппозиции» – Гроскурта или Остера. Для наиболее рьяных его поклонников Гроскурт ассоциируется с образом Парсифаля. Гроскурт был человеком, приверженным идеалам и стремившимся к ним, он был прост в самом высоком и лучшем смысле этого слова, а глубина, чистота и искренность его чувств исходили от доброты его сердца
[47]
.
С лета 1938 года Гроскурт (вместе с Остером) являлся душой Сопротивления в абвере и сыграл ведущую роль в подготовке переворота, который планировалось осуществить в сентябре. Насколько глубоко он был вовлечен в эти события, можно судить по свидетельствам его брата, рассказавшего, как в один из тех сентябрьских дней Гроскурт просто не смог сдержать эмоционального возбуждения и распиравших его чувств. Он долгое время заметно нервничал, а затем сказал жене и брату: «Вы сможете молчать? Сегодня Гитлер будет арестован». Спустя несколько дней он рассказал, как план пришлось отменить, когда все уже было готово, из–за того, что Чемберлен буквально выбил почву у них из–под ног, объявив о своем приезде для встречи с Гитлером.
Охватившие после сентября 1938 года оппозицию разочарование и упадок духа на Остера и Гроскурта не распространились. Они по–прежнему были столь же активны и столь же уверены в конечном успехе. Очевидно, именно после Мюнхена они приступили к сборке и хранению взрывных устройств; обеспечить это Гроскурту помогала его работа в том отделе разведки, в задачи которого входила организация актов саботажа, подрывных действий и диверсий.
Человек такого типа должен был быть в глубине души убежденным оптимистом, которого не смущало то, что путь к цели может оказаться долгим и тернистым. Для Гроскурта также в известной степени было характерно выдавать желаемое за действительное; он это знал и в этом смысле строго следил за собой, пытаясь пресечь подобные настроения, что называется, на корню. Именно этим можно объяснить его нарочитый скептицизм, близкий к пессимизму, его постоянное ворчание по поводу отсутствия реальных успехов и продвижения вперед, из–за чего Остер называл его «Глушитель». Его надежды были слишком велики, а разочарования слишком сильны, чтобы он мог поддерживать необходимое равновесие в рядах оппозиции. Однако он был незаменим как «локомотив», увлекающий людей за собой, – его прямота и бескомпромиссность привлекали к нему людей не столь сильных духом, как он. Порой он невольно, безо всякой циничной подоплеки, сам того не желая, мог ввести в заблуждение. «Знаешь, Глушитель, – поддразнивал его Канарис, – из тебя бы получился идеальный разведчик. Ты всегда говоришь только правду, а в нашем деле в такое никто никогда не поверит».
