Если признать, что Браухич сделал свое заявление о невмешательстве при любых обстоятельствах около 16.00 5 ноября, тогда становится ясным, почему Гальдер принял Гроскурта в 17.00, имея при этом куда менее отрицательный настрой относительно переворота, который он, казалось бы, столь жестко и однозначно продемонстрировал два часа назад. И хотя начальник штаба ОКХ был очень сильно обескуражен произошедшим, он сумел вернуться примерно к тому душевному состоянию, в котором находился перед ужасным разгромом в рейхсканцелярии. Как отмечает Гизевиус, именно Гальдер был инициатором этой встречи и именно он вновь поднял тот вопрос, который сам же, казалось бы, раз и навсегда закрыл двумя часами ранее. Гальдер отказался обсуждать вопрос о перевороте с тем «мощным трио», при помощи которого Гроскурт хотел заставить его действовать. Однако он заявил, что готов действовать, если Канарис возьмет на себя устранение Гитлера. То, что Гальдер рассчитывал в подобном деле на Канариса, говорит о том, что он был в курсе тех подпольных возможностей, которыми располагал таинственный адмирал. Что еще более удивительно, так это то, насколько мало Гальдер знал, каким на самом деле является человек, к которому он обращается с довольно странным поручением устроить немедленное уничтожение Гитлера. На встречу с Канарисом был послан Гроскурт.
Итак, усталый, но привыкший к ударам судьбы, наиболее чувствительный из которых он получил в этот день, Гроскурт заказал машину и поспешил на Тирпиц–Уфер, куда предварительно позвонил по телефону и предупредил о своем приезде. Нетрудно догадаться, что там, как и во многих других местах Берлина, небольшие группы участников оппозиции в течение многих часов с нетерпением ждали новостей о начале переворота. Все сходятся во мнении, что в то время практически все, за исключением отъявленного циника и пессимиста Ялмара Шахта, и даже те, кто раньше менее всего верил в успех, на этот раз ждали новостей с оптимизмом и надеждой; к этому их подстегнул Гальдер, когда дал беспрецедентные указания находиться в состоянии готовности. Гроскурт прибыл в абвер в 20.00 и застал Канариса, ожидавшего новостей, в компании Остера и Гейден–Ринча, представителя оппозиционной группы внутри МИДа. Реакция маленького адмирала на поручение Гальдера была мгновенной и бурной, хотя Гроскурт и описал ее в своем дневнике довольно лаконично: «К. отказался в сильном возбуждении». Гроскурту было поручено четко и ясно передать Гальдеру, что с подобного рода просьбами он должен обращаться лично и что сейчас он должен заниматься тем, что относится непосредственно к его компетенции и ответственности, и предпринять все усилия для осуществления военной акции
[141]
.
В послевоенные годы Гальдер не смог вспомнить, что обращался к Канарису с предложением подобного рода. Когда ему задавали вопрос на эту тему, он отвечал, что инициатива как здесь, так и в других вопросах постоянно исходила от Гроскурта; максимум, что могло произойти, по словам Гальдера, так это то, что в раздражении от назойливых предложений такого рода он мог сказать, что если в абвере так хотят осуществить покушение, то пусть сами это и делают! При подобном изложении событий получается, что Гроскурт специально ухватился за эту в запале сказанную Гальдером фразу и, вырвав ее из контекста, подал как предложение, с которым Гальдер обратился в Канарису
[142]
.
Помимо того, что данное утверждение противоречит всем имеющимся фактам и свидетельствам, оно просто не соответствует как характеру Гроскурта, так и той степени близости и доверительности, которая характеризовала его отношения с Канарисом. Если Гальдер серьезно заблуждался по поводу человека, который находился рядом с ним, то можно с уверенностью сказать, что у Гроскурта подобных заблуждений не было!
Тут следует предоставить возможность Францу Гальдеру сказать слово в свою защиту. По его словам, в той ситуации, которая сложилась в ноябре 1939 года, у него было две возможности:
«Отставка – как это сделал Бек – или предательское убийство (на немецком Гальдер использовал еще более позорную характеристику этого акта, употребив слово Meuchelmord, означающее «подлое убийство из–за угла»). У немецкого офицера имеется искреннее и глубокое неприятие убийства безоружного человека. Я часами обсуждал этот вопрос с Штауфенбергом, Тресковом и другими и знаю, что они согласились с мыслью об убийстве только в качестве последнего отчаянного шага; для того чтобы пойти на него, им пришлось через многое переступить внутри себя. Германская армия сформировалась не на Балканах, где цареубийство постоянно встречалось на протяжении всей истории. Мы также не профессиональные революционеры. Против этого восстает вся та основополагающая консервативная атмосфера, в которой мы были воспитаны. Я спрашиваю моих критиков, которых по–прежнему немало, что я должен был сделать, другими словами, что предотвратить? Начать безнадежный переворот, для которого еще не пришло время, или стать предателем и убийцей, будучи при этом германским офицером, самым высокопоставленным представителем германского Генерального штаба, который в своих действиях представляет не только себя лично, но и те традиции, которым много лет следовали германские военные? Я честно говорю, я не подходил для этой роли, я этому не научился. Мне было ясно, за какую идею идет борьба. И с самого начала обременять ее политическим убийством как германский офицер я был не способен».
Впечатление от этого заявления значительно уменьшается, если рассматривать его в контексте тех событий, которые произошли 5 ноября 1939 года. Сказанное Гальдером тем более теряет убедительность, если вспомнить, что, по его признанию, в те дни он неоднократно ходил на совещания к Гитлеру с пистолетом в кармане. Можно даже отнестись с пониманием к его переживаниям и сомнениям по поводу совершения убийства и к тому, что он оказался не в состоянии реализовать, так сказать, «полузамыслы» убить Гитлера. Труднее принять его поздние высказывания, в которых он неоднократно возлагает ответственность за призывы к убийству Гитлера на Гроскурта, которого давно уже не было в живых. Трудно отделаться от мысли, что причины подобного поведения Гальдера такие же, как и 5 ноября 1939 года, когда в результате эмоционального потрясения по пути из рейхсканцелярии он сам пресек и перечеркнул все планы своих товарищей по заговору, быть готовыми выполнить которые он же лично и поручил им всего сутки назад. Что же касается шансов на успех, то 5 ноября ко всем существовавшим факторам добавился новый – и какой! Ведь Браухич заявил, что не будет препятствовать перевороту в случае его начала. Разве это не было огромным дополнительным плюсом?
То же самое можно сказать и относительно попыток Гальдера возложить ответственность за несостоявшийся заговор на командующих войсками Западного фронта. Когда Гальдер делал «благородное» заявление от имени Эцдорфа после войны, он в то же время подготавливал и собственное алиби. Вина за то, что меморандум Эцдорфа не принес результатов, сказал он, не лежит на самом меморандуме. Он не был «реализован на практике» лишь из–за отказа действовать со стороны командующих войсками.
