Сразу замечу, что при всём том, что я здесь уже написал, а возможно, ещё и напишу в дальнейшем про Профессора, я не испытываю к нему ничего, кроме благодарности. Мне никогда не забыть того момента, когда я посреди этого своего «чёрного» периода нашёл его в Бункере. Это было сродни нахождению уставшим путником оазиса в пустыне. Именно так оно и было для нас, тех, кто собрался вокруг него в то время.
Посреди куда-то бегающих и вечно спешащих людей, на фоне всеобщей злобы и отчаянного желания дать кому-то напоследок в морду, на всём этом тёмном и мрачном фоне он был, словно белый маг, излучающий свет. Он никуда не торопился, но много делал, говорил мало, но шутил и улыбался. Шутки, правда, были весьма странные и сомнительные, вроде того, что «наконец-то сбудется мечта всех мужчин, и под воздействием радиации мы наконец-то обретем лингамы своей мечты», или «наконец-то можно посмотреть чёрно-белые шедевры Феллини и Антониони, выглянув на улицу», или «давно мечтал посетить парк ледяных скульптур, пусть и немного окровавленных».
Читая эти записки, я не могу не удержаться от нескольких комментариев. Что-то уж очень много ты пропустил, дорогой мой Президент, и о многом предпочёл забыть. Например, о том, что сам-то назвался в анкете преподавателем (ну, ты им и был, всё по чесноку!), а когда зашла речь об умерщвлении «ненужных», то именно ты, а не кто-то другой весьма убедительно доказывал ценность учителей в отличие от юристов, депутатов и риэлторов. Так уж тебе хотелось сохранить свою жизнь. Хорошо хоть всё это длилось недолго, люди стали сами умирать, но всё равно натворили мы такого, что не оправдаться нам с тобой на Страшном суде, в который ты, правда, не веришь.
Нет у тебя никаких деталей, никаких примет нашего вынужденного сосуществования в Бункере, а они-то как раз и составляют наибольший интерес для будущих поколений, для которых ты, вроде бы, и стал писать эту свою тетрадочку. Ты сосредоточился совсем на другом, на своём любимом предмете: на критике. Не смею сказать, что не согласен с тобой. Мы много говорили об этом предмете, и во многом наши взгляды совпадают, даже готов признать, что ты меня в чём-то убедил. О, да, ты умеешь убеждать. Только вот, к чему это всё? К чему эти молнии ненависти, которые ты, словно Зевс, мечешь в политиков давно ушедшей эпохи, перемежая для разнообразия политику описаниями своих галлюцинаций? Да, съели их, съели, не переживай! Толку-то… Нам тоже недолго осталось месить ногами тающий снег.
Воспоминания Плотника о себе и об отце
Он что-то тут написал про меня, но, опять же, всё как-то по-своему, по-Профессорски. Вообще, любое событие, действие он всегда воспринимал глубоко по-своему, зачастую весьма неожиданно. Вот и в описании меня Профессор изображает какую-то мистическую фигуру, способную на суперменские поступки. В реальности же я всего лишь неудачливый музыкант, в свои сорок не успевший совершить чего-то сколько-нибудь выдающегося. Вся эта тяга к экстремальному, как я сейчас понимаю, не более чем попытка компенсировать ощущение пустоты в душе.
Музыка, кстати, от отца. От того самого отца, которого Профессор называет «гробовщиком», намеренно перевирая или по забывчивости путая то, что было на самом деле. Никакой он не гробовщик. Прежде всего, он тоже гитарист. А ещё романтик, балагур, любимец женщин, прожигатель жизни, вечно улыбавшийся и ни о чём не жалевший. В общем, полная противоположность мне, зануде и трижды тихому семьянину.
Пара слов о себе: закончил школу, университет бросил на втором курсе, играл в группе, пел песни. Долго и упорно пытался найти продюсера, записывался, рассылал свои песни по всем возможным адресам. Много выступал в пустых залах. В общем, успеха на музыкальном поприще не добился. Вернулся к ремеслу, которым в своё время занимался мой отец, кстати, благополучно скончавшийся за пять лет до «взрывов» от оргазма на теле очередной любовницы. Ремесло заключалось в изготовлении памятников и табличек, что по тематике сходно, конечно, с тем, что описывал Профессор, но явно не относится к деятельности «гробовщиков». Женился. Разводился.
Немного странно, что, описывая меня и немного затрагивая фигуру моего отца, Профессор почему-то умалчивает, что был с ним знаком, более того, они в молодости были друзьями. Профессор как-то проговорился об этом, впрочем, я тоже кое-что слышал от отца и сопоставил сказанное. По всему выходило, что они весьма плотно общались во времена своей бурной юности. Со мной Профессор знаком не был, но слышал от отца о моём существовании. Впрочем, не могу сказать, что и отец был сильно со мной знаком, по крайней мере, в первые двадцать лет моего существования. В общем, оба они, столь много значившие в моей жизни мужчины, что-то обо мне слышали.
Интересно, когда он увидел меня на пороге своего Бункера, меня, почти полную копию отца, с которым было столь много выпито, а в межпохмельном промежутке – проговорено, что он подумал? Был ли Профессор что-то должен отцу или наоборот? Стояли ли между ними какие-то обиды? Может быть, они просто повзрослели и разошлись?
Он рассказал, по сути, всего одну историю, да и ту, наверное, не рассказал бы, если бы не обстоятельства. Накануне мы совершили очень удачный набег на один склад и прихватили, помимо всего прочего, достаточное количество алкоголя. Профессор вообще не пил, несмотря на то, что в первые месяцы у нас с горячительными напитками не было никаких проблем. Он был всегда трезв и собран, ему органически были неприятны чьи-то пьяные рожи и глупые проспиртованные шутки. Но в тот день он напился. Он, я и ещё несколько человек тогда потратили не одну сотню патронов, отгоняя от стен Бункера толпу, пытавшуюся в него проникнуть. Несчастные, голодные, замёрзшие люди с детьми на руках умоляли нас впустить их внутрь. Дети плакали, ветер завывал… Конечно, я понимаю его, наш Бункер был и так переполнен, мы только стали что-то обустраивать, у нас появилось своё автономное электричество от самодельных ветряков, мы столько всего сделали, чтобы спастись, мы – те, кто поселились в Бункере первыми. Безусловно, оправданием любого злодеяния является ещё большее, но предотвращённое злодеяние. Только вот что же мы предотвратили этим побоищем, Профессор?
Так вот, после всего этого, после того, как мы растащили все трупы от входа и раскидали их по соседним дворам, где они стали тихонько коченеть и превращаться в ледяные скульптуры, мы пошли отдыхать. Он протянул мне бутылку «Рябиновой». Когда же через пять минут бутылка опустела он, находясь на границе сознания и спасительного очищающего опьянения, заговорил.
Рассказ Профессора об отце Плотника в пересказе Плотника
Он, оказывается, помнил мою мать ещё молодой. Назвать её красивой он не мог, но что-то притягивало к ней мужчин, причём как раз то, что, по идее, должно было отталкивать: высокомерие, наглость, язвительность. У неё было много поклонников, в том числе и мой отец. Он сначала как-то не выделялся на общем фоне, но вскоре стал явным фаворитом.
Дело было в те далёкие и счастливые времена всеобщей свободы, о которых мы, граждане демократического Континентального Союза, можем только мечтать. Свобода, ведь это, на самом-то деле, не право избирать красивых, семейных, среднего возраста, улыбающихся, хорошо говорящих, любящих фотографироваться с бабушками, целующих детишек, абсолютно одинаковых и пустых людей, которые считают своим первейшим долгом защиту меньшинств. Свобода – это не колбаса всех возможных размеров и форм. Свобода – это состояние души, при котором любая попытка лишить тебя этого самого состояния воспринимается как покушение на твою жизнь. Профессор говорил, что вот у них тогда так и было. Они так жили, они были свободными во всём. Если бы им, тогдашним молодым, заявили, что 40 % лингамов должны быть чёрными, они бы революцию устроили (если честно, этот его пассаж я тогда не понял).
