У меня обгорели щеки. Мне до сих пор больно дотрагиваться до кожи вокруг одного глаза, но кажется, синяк потихоньку сходит: прошло уже четыре дня с тех пор, как я ударилась. Хорошо хоть Тарвер не острит по этому поводу.
Вдруг я слышу за спиной его голос. Но… разве я не видела его всего минуту назад? Он же сидел на корточках и ставил силки. От удивления у меня перехватывает дыхание, и я оборачиваюсь. Пусто.
Как он сумел так быстро подойти? Я украдкой смотрю через плечо и вижу, что он стоит слишком далеко от меня – я не могла его услышать.
Волосы на затылке встают дыбом, и я вглядываюсь в равнину. Вокруг ни души. Сердце гулко ухает в груди, и я стою, вся обратившись в слух. Снова слышу бормотание. Это не голос Тарвера – у него голос не такой низкий. Я совсем не могу разобрать, что он говорит.
Тело пробирает дрожь, кончики пальцев покалывает, дыхание учащается.
Страх.
Голос не утихает, даже когда я глубоко вдыхаю. Меня бросает то в жар, то в холод, становится тревожно, но потом я понимаю, что должна сдвинуться с места, не то взорвусь от переизбытка ощущений. У меня кружится голова, как будто уровень сахара в крови резко упал или я надела слишком тесное платье, и кислород не поступает в мозг.
Когда возвращается Тарвер, я так и стою. Я слышу его шаги задолго до того, как он ко мне приближается и с не свойственным ему веселым оживлением заявляет:
– Норы – нам повезло!
Я едва не подпрыгиваю от неожиданности. Оборачиваюсь и вижу, что он стоит, улыбаясь; в руках у него пучки травы и каких-то растений. Это меня отвлекает, но не настолько, чтобы я забыла о голосе. Я отворачиваюсь и снова вглядываюсь в даль.
– Вы что-нибудь слышали, пока там были? – спрашиваю я, жмурясь от яркого света полуденного солнца и изо всех сил стараясь унять дрожь.
– Ветер, – отвечает Тарвер, бросая на землю свою ношу. – Шелест травы – какая-то мелкая живность в ней копошилась. Крупного зверья здесь нет – нечем питаться.
– Я слышала человека.
Я уже привыкла к звуку, с которым он вынимает свой чудовищный пистолет из кобуры. Вздыхаю, качая головой.
– Мне кажется, он не замышлял ничего дурного. Голос звучал не сердито.
Тарвер подходит ко мне и смотрит в том же направлении, что и я.
– Уверены? Здесь негде спрятаться.
– Уверена.
На этот раз он не может сказать, что мне почудилось во сне. Я не сплю, и нервы у меня напряжены до предела.
– Сначала я подумала, что это ваш голос, но вы были далеко. А он звучал будто совсем рядом.
Теперь Тарвер хмурится. Я замечаю, что он искоса на меня поглядывает. Потом отходит на несколько шагов вперед, медленно поворачивается кругом и смотрит по сторонам.
– Полагаю, голос мог донести ветер. Что вы слышали?
Я мешкаю с ответом, сжимая челюсти, чтобы зубы не отбивали дробь.
– Я не… не знаю. Толком не разобрала слов. Знаете, как голоса за стеной звучат? Тебе понятен язык, на котором говорят, и ты разберешь слова, если только…
Ну не могу я объяснить.
Он отрывает взгляд от равнин и внимательно на меня смотрит.
– Как звучал этот голос? Далеко или совсем рядом с вами?
– Да не знаю я! – Я не успеваю совладать с собой, и досада вырывается наружу, а голос дрожит. – Он слышался совсем рядом, но звучал приглушенно. Будто… звук был ясно слышен, но слов – не разобрать.
Он пристально смотрит на меня, я чувствую, как кровь приливает к лицу и оно вспыхивает.
– Я понимаю, как это звучит, – шепчу я.
– Нехорошо, – соглашается он.
Но потом майор меня удивляет: засунув пистолет в кобуру и сложив рупором руки, он кричит на всю равнину:
– Выходи, если ты там! Мы вооружены! Но вреда тебе не причиним, если и ты нам ничего не сделаешь!
Майор опускает руки и поворачивает голову, чтобы лучше услышать ответ. Я сама напряженно вслушиваюсь, и от каждого шелеста травы и свиста ветра по коже бегут мурашки.
И вот всего в нескольких шагах от меня громче, чем прежде, слышится тот голос. Я по-прежнему не могу разобрать слов, но на этот раз он звучит взволнованно.
– Там! – Я бросаюсь к Тарверу. – Вон там, тот же голос. Я же говорила!
Но он не улыбается. Он не смотрит на равнину, он смотрит на меня, и выражение на его лице становится скорее озабоченным, нежели раздраженным.
– Я ничего не слышу, – спокойно говорит он.
Меня будто ударили в солнечное сплетение, и я хватаю ртом воздух. Не может же он быть таким жестоким!
– Это не смешно!
– Я и не смеюсь.
Тарвер осторожно протягивает руку и касается моего плеча.
– Я вас сильно измотал. Вы устали. Давайте отдыхать, завтра вам станет лучше.
Я так резко сбрасываю его руку, что чуть не вывихиваю плечо; однако я не обращаю внимания на боль. По спине пробегает неприятный холодок.
– У меня нет галлюцинаций, Тарвер!
Он улыбается, но глаза его остаются серьезными; он пристально смотрит на меня.
– Ну, галлюцинации – не беда, – небрежно говорит он. – У меня они как-то были. Давайте, садитесь, а я соображу, что нам поесть, кроме пайка.
– Я знаю, что мне не почудилось!
Я хочу его ударить, встряхнуть, сделать что угодно, лишь бы убедить, что я на самом деле слышала голос. Дрожь унимается, головокружение ослабевает. Когда влажной кожи касается легкое дуновение ветра, я понимаю, что вспотела.
– Лилиан, – говорит он тихим и усталым голосом, – Пожалуйста. Отдохните.
Догадывается ли он, что ему так просто удается меня убедить только потому, что он такой уставший и грустный и я не могу ему возражать?
Облегчение от того, что я услышала еще один человеческий голос, разбилось вдребезги, и теперь у меня так скверно на душе, что трудно дышать. Я опускаюсь на одеяло. Глаза щиплет, но я не хочу плакать перед ним. Неужели так сложно хоть раз признать, что я права? Теперь он думает, что я схожу с ума, что Лилиан Лару сильно ударилась головой и не может отличить сна от яви.
Лучше бы Тарвер был здесь один.
И хуже всего то, что он сам этого хочет, я знаю.
– Сильное эмоциональное потрясение по-разному влияет на людей.
– Да, верно. Нам в армии это объясняли.
– Вы заметили что-нибудь странное в поведении мисс Лару?
– Нет. Впрочем, она отказывалась от еды, хотя, как мне кажется, дело было в самом пайке. Она привыкла совсем к другой пище.
– И все?
– Я ведь уже сказал. У вас плохо со слухом?
