Все это было выражением, символом того, что в целом сегодня называют «милитаризм». На внутреннюю эволюцию прусского милитаризма сильное влияние оказал социологический фактор. Те, кто поднимался по социальной шкале и кто стремился наслаждаться социальным престижем во время правления Вильгельма II, все больше и больше находили, что они должны примириться с образом офицерского корпуса, ибо его широко принимали и им глубоко восхищались. Это, в свою очередь, означало, что офицерский корпус задавал тон другим сословиям – тон, который сложно определить и который едва ли можно обнаружить в демократических странах. Представление об «армии, как о формирующей власти в государстве», то есть «милитаризация общества», была другим фактором, который вносил вклад в придание этому статусу определенный блеск, что усиливало его эмоциональное воздействие даже на интеллигенцию. Это хорошо демонстрирует анекдот, относящийся к имперским временам в Берлине. Император хотел оказать честь некоему профессору, чтобы отметить его день рождения – семидесятипятилетие. У ученого мужа спросили, какого рода почести доставили бы ему наибольшее удовольствие. Предполагалось, что ему понравится, если его сделают действительным или личным советником, и что он будет носить титул Exzellenz (превосходительство – нем.), что в то время было высшим гражданским знаком отличия. Отнюдь: то, что пожелал ученый седобородый муж – это чтобы его продвинули с младшего лейтенанта до капитана запаса. В 1927 году бывший штабной офицер по имени Франц Карл Эндрес отчеканил определение: «Милитаризм – это состояние ума гражданских». Велик соблазн с этим согласиться.
Глава 31
Рейхсвер: национал-социализм
Тенденция к почтительному отношению к офицерскому корпусу со стороны офицеров-резервистов и большой части гражданского населения, впрочем, не была единственным, что вытекало из престижа офицерского корпуса. Он также, несомненно, оказывал влияние на социальное поведение и обычаи образованных людей, и, это влияние усилилось после Первой мировой войны, когда явно ухудшились манеры почти всех сословий. Во время войны, говорил Зеект, каждый человек должен был класть еду из полевой кухни в свою миску; однако он не мог понять, почему люди в армии, которые во всем так сильно полагались на свое руководство, не должны также научиться есть с приемлемой степенью приличных манер. Человек, который может есть горох с ножа, не станет героем, и отсюда не следовало, что человек, вытирающий рот салфеткой, – дурак.
Генерал фон Холтиц также описывал «поразительное социальное влияние», оказываемое офицерами рейхсвера, хотя их численность составляла всего около четырех тысяч человек
[38]
. Соединения в основном стояли в маленьких городках, они занимали все более или менее значительные строения под «казино», а офицеры зачастую представляли собой единственную группу со средствами и устраивали вечеринки или приемы на любом уровне. «Казино» было местом, где юноши и девушки могли знакомиться в благопристойной обстановке. Во многом таким же образом выстраивались отношения с местными известными коммерсантами и с университетами. Кроме того, этому способствовало проведение спортивных состязаний. Пехота добилась высоких результатов в атлетике, кавалерия, равно как и артиллерия, – в верховой езде; устраиваемые публично спортивные состязания обеспечивали военным тесный контакт с гражданским населением.
Однако удовольствие, которое получали офицеры от гражданской жизни в «казино», сошло на нет, когда власть захватили национал-социалисты. Разумеется, ожидалось, что офицерский корпус вермахта сохранит за собой «ведущее место» в социальной жизни, где бы он ни размещался; однако вскоре поступило распоряжение, чтобы социальной жизнью офицеров вне службы управляли «узы крови и судьбы, которые связывают вместе всех немцев». Традиции и прогресс должны были соединиться. «Старая практика поиска сообщества внутри особого социального сословия», как было отчетливо заявлено в тайном циркуляре от 25 мая 1934 года, адресованном всем офицерам, «больше не является долгом офицерского корпуса». Угрожающая нота также звучала в предостережении, что «любой, кто еще не полностью приспособился к концепции людей, как всеобщего объединения, сам исключает себя. У вермахта нет причин в дальнейшем замечать их». Вместе с тем циркуляр не мог не признать, что было бы преждевременно пытаться «точно определить, какого рода личности было желательно положить в основу как образец для социального единения»; от командующих офицеров просто ожидали, что они «найдут правильный способ» для себя (приложение 35).
Этот указ был издан за несколько недель до дела Рема, и его содержание не оставляет места для каких-либо сомнений относительно природы социальной революции, на которую оказывали влияние взгляды и намерения стоявших во главе вермахта национал-социалистов. Нет никакой возможности узнать с какой-либо степенью достоверности, насколько преуспели командующие офицеры в том, чтобы понять (если они на самом деле пытались сделать это), что имелось в виду под «правильным способом». Но верно то, что социологический процесс «адаптирования» даже армейского офицерского корпуса к «массовому обществу» распространялся сверху вниз и снизу вверх. Вековые традиции в области манер и воспитания в целом были постепенно упразднены. Как таковые, они могли показаться малозначительными, однако они были существенным элементом во всей схеме поведения офицеров и всего характера офицерского корпуса в целом как элиты.
Глава 32
Немецкие идеалы поведения
Таким образом, интегрированная модель образования и воспитания была обречена на постепенное искажение, если не на окончательное разрушение. Раньше можно было обнаружить одну принципиальную черту в социальном поведении всего германского офицерского корпуса, которая формировала общий знаменатель. Эта черта – социальный идеал джентльмена. Первоначально это был идеал или образец поведения, сама сущность формальной европейской цивилизации, основная часть социального поведения, манер. В XVII и XVIII веках эта модель главным образом представлялась французами. Затем, с некоторыми вариантами, она была развита британцами. В умах последних она утратила свой классовый характер и была преобразована в образец для всех, от аристократии до фабричного рабочего.
Этот идеал не поддается точному анализу, потому что он соединяет в себе рыцарство Средних веков с гуманистическими элементами Античности, однако во главе всегда стоял принцип «Все, что правильно, – позволено» – так говорил Гете устами принцессы в поэме «Тассо».
Это лаконичное изречение в высшей степени многозначительное. Другими словами, поведением людей в высшем свете управляют нормы общения, основанные на мировоззрении и духовности. Разбирать подробно, какие нормы могли быть предписаны и какие правила они могли укрепить, – эти вопросы лежат за пределами царства логики. Их нужно лишь принимать на веру и воспринимать как плоды органического роста.
