Вечером мы пошли на железнодорожную станцию и кое-как нашли место на поезде, идущем на север в Оливу. Там мы заняли дом, который был покинут. Мы пробудились под утро от грохота русской артиллерии, стрелявшей вдалеке, и с дороги услышали топот солдат и многих людей, которые бежали на юг, в Данциг. Когда рассвело, я увидел много солдат и подумал, что русские просто не могли пройти. Но солдаты, с которыми я поговорил, глумясь, спросили меня, не ожидал ли я, что они остановят русские танки, – они имели полевое оружие, но никаких боеприпасов и не могли стрелять, а танки не будут останавливаться из уважения к приказам командующего цитаделью. Они сказали, что русские на расстоянии двух километров. Мы были настолько испуганы!
Мы стояли в дверях нашего дома, не зная, что делать. Приходили другие беженцы, с трудом волоча ноги.
Затем приехал солдат на грузовике; он сказал, что едет в Нойфарвассер и возьмет с собой нас. Потеплело, улицы были грязными. Колонны полностью блокировали дорогу. В одном месте солдаты рыли траншеи прямо у дороги. Мы видели поисковые команды военной полиции и СС, уводящие солдат, которых они арестовали. И постоянный поток людей в рваной одежде, торопящихся мимо. Я никогда не забуду этого – иногда одно из тех лиц возвращается ко мне во сне.
Мы проехали через аэродром; там не было ничего, кроме нескольких потрепанных машин. Русские самолеты прилетали несколько раз, но не стреляли. Затем мы добрались до порта. Не было никаких судов. Люди сказали, что все морские эвакуационные суда теперь приплывали из Гдыни. Имелось только несколько маленьких частных катеров, которые каким-то образом избежали конфискации. Перед кабинетом командующего портом люди стояли в длинных очередях. Он посмотрел на нас печально и сказал:
– У меня нет больше судов для вас. Там, в бараках, уже тысячи ожидающих. – Затем мрачно улыбнулся и добавил: – Несколько катеров все еще имеется. Но я боюсь, что вы не можете позволить себе нанять их. Они запрашивают тысячу марок за человека.
У мамы оставалось восемьсот марок для нас троих.
– Все, что я могу посоветовать вам, – сказал командующий портом, – ждите здесь в лагере. Возможно, вы получите шанс… возможно…
Мы пошли в лагерь, открыли дверь одного из деревянных бараков. Облако зловония встретило нас. Сотни людей сидели и лежали там на грязных соломенных кучах. Выстиранное белье свисало с веревок, натянутых поперек помещения. Женщины переодевали своих детей. Другие натирали голые ноги какой-то вонючей мазью от мороза. Брат потянул мать за полу пальто и сказал: «Пожалуйста, мама, пойдем отсюда подальше». Но мы были рады найти место на куче соломы рядом со старым одноруким мужчиной из Восточной Пруссии, который пришел сюда по Фрише-Нерунгу.
Около меня лежала очень молодая женщина, голову которой подстригли почти до кожи и чье лицо было покрыто уродливыми ранами. Она выглядела ужасно. Однажды, когда она вставала, я увидел, что она опирается на трость. Восточный пруссак сказал нам, что она была рядовой женского вспомогательного корпуса; русские поймали ее в Румынии осенью 1944 г. и взяли в трудовой лагерь. Она убежала и оказалась здесь. Он сказал, что ей всего восемнадцать или девятнадцать лет.
Мы смогли выдержать в бараке только несколько часов. И, предпочтя холод, пошли к порту. Мать попробовала договориться с одним из шкиперов. Но он не брал на борт никого меньше чем за восемьсот марок с головы, предпочитая возвратиться пустым. Мать была готова убить его голыми руками.
К тому времени, когда стемнело, мы так замерзли, что возвратились к баракам, несмотря ни на что. Мы нашли только место, чтобы сесть вплотную друг к другу. Рядом с нами сидела женщина, ребенок которой заболел дизентерией.
Итальянский военнопленный, который работал на пирсе, сказал нам, что из Кенигсберга прибыло маленькое судно и пришвартовалось немного дальше на побережье. Женщина, что была рядом с нами, пошла, чтобы переправиться на пароме. Она оставила ребенка с нами и обещала возвратиться и проводить нас. Она сдержала слово, возвратилась и сказала нам, что встретила знакомого из Кенигсберга, который за пятьсот марок и ее кольцо обещал контрабандно провести ее и ребенка на судно. Он не мог сделать ничего для нас, но она не забудет нашей помощи. И она не забыла нас. Мы ушли из бараков во второй раз и заплатили итальянцу, чтобы он отвел нас к доку, где стояло судно. Он посмотрел на нас с жалостью и сказал на плохом немецком языке, что также хотел бы поехать домой. В доке мы ждали около судна, и, наконец, наша соседка по бараку убедила своего знакомого, чтобы доставить и нас контрабандой на борт.
Большинство из людей на судне были из Кенигсберга. Некоторые из них сошли на берег и теперь возвращались. Мы шли с ними, как будто принадлежали к их числу. Затем скрылись в холодном, продуваемом трюме на судне. Мы прижимались друг к другу, тем не менее ужасно замерзли. Но не смели двигаться, не говоря уже о том, чтобы подняться наверх, из опасения, что в нас признают безбилетников.
Ночь прошла. Грохот артиллерии над Данцигом становился очень громким. Человек, который был на палубе, сказал, что все небо красно от огней. Мы были счастливы и благодарны за то, что могли лежать в продуваемом трюме этого судна. Но тряслись от страха, что будем узнаны и отправлены на берег.
Затем судно вышло в море, и мы снова вздохнули с облегчением».
Данциг также был объявлен цитаделью. Как и Гдыня, город Данциг лежал в низменности побережья, окруженный кольцом пологих холмов. Густой лес покрывал холмы на юге и западе. Русские имели к нему простой доступ. Если бы они могли достигнуть высоты в любом месте, весь мелкий бассейн цитадели лежал бы в полной видимости для их наблюдателей. Данциг должен был быть защищен по гребням холмов – и это требовало большего числа мужчин и большего количества боеприпасов, чем могло быть найдено в те заключительные недели.
В городе было достаточно пищи, но боеприпасов недоставало. Гарнизон имел несколько зенитных орудий и несколько французских и чешских полевых орудий, каждое было все еще пригодно для сорока – пятидесяти выстрелов.
В тот же самый день, в который русские прервали сообщение между Данцигом и Гдыней, другие их войска пробивались к гребню холмов южнее Данцига. Артобстрел города начался на следующий день. 24 марта русские предприняли крупномасштабное воздушное наступление, которое превратило большую часть города в руины. Крах был полным. Только несколько боевых частей можно было все еще считать пригодными для сражения.
Но поисковые команды военной полиции, специальные команды СС производили облавы на «уклоняющихся», и летучие военные трибуналы еще раз пожинали ужасный урожай. Мужчины в этих командах и судах – за исключением, возможно, немногих безнадежных дураков – утратили всякие иллюзии о своей работе. Девиз, что они наказывали трусость и служили стране, был простым предлогом. Они знали, что были обречены, и бушевали с яростью и жестокостью загнанных в угол крыс. Их жертвы свисали с деревьев, украшенные табличками: «Я не повиновался моему транспортному командиру», «Я – дезертир», «Я был слишком трусливым, чтобы сражаться» и т. п. Рядовые люфтваффе, простые мальчики, которые хотели на часок забежать к своим родителям, висели на деревьях и фонарных столбах.
