В лагере стало светло, как днем. Американцы держались спокойно и соблюдали порядок, чего нельзя было сказать о французах, итальянцах и сербах, которые толпой ушли из лагеря и направились грабить город. Русские военнопленные, двадцать одна тысяча которых была зарегистрирована в лагере, а в живых осталось только три тысячи, как ни странно, были единственными заключенными, которые не особенно радовались счастью быть освобожденными. Каждому из них бросили винтовку и велели быстро встать во фронт; в русской армии не считают, что к тем, кто сдается врагу, нужно относиться гуманно. Русский доктор и несколько других, которых заключенные обвинили в сотрудничестве с немцами, были немедленно расстреляны. Немецкого начальника лагеря отвели на холм к кладбищу, заставили вырыть яму, пристрелили и свалили в нее.
На следующий день в лагерь приехал русский генерал. Он спросил об арестованном американце, и парни привели его в мою комнату. Я предложил ему сигару от Красного Креста и кофе. С помощью американского солдата, который говорил по-русски, мы с генералом очень интересно побеседовали. Он сказал, что сигара была лучшей из тех, какие он когда-либо курил, и кофе, безусловно, лучшее из того, какое он пил. Попробовав одну из его сигарет, я не нашел ни малейшей причины не доверять комплименту. Он сказал, что пришлет что-нибудь «хорошее» для меня. Русский солдат принес его дар на следующий день. Это был большой кувшин водки, одного запаха которой оказалось более чем достаточно для меня. Генерал сказал мне, что все русские сожалеют о том, что президент Рузвельт умер, так как считали его большим другом России. Он очень высоко оценил американское вооружение и сказал, что, по его мнению, русские, возможно, не выстояли бы без американской помощи. Это, похоже, было верное утверждение, мы видели, что многое вооружение, которое использовали русские, было американским; например, танки «Шерман» и наши 2,5-тонные грузовики, джипы и бронированные автомобили использовались почти повсеместно.
В лагере появился русский политработник, и немедленно созвали встречу вышестоящих офицеров всех наций. Он прекрасно выглядел, был воспитан и интеллигентен и показался мне одним из лучших лингвистов, которых я когда-либо слышал. Он сказал нам, что мы останемся в лагере, пока не будет установлен контакт с американскими войсками. Он дал нам инструкции на французском, итальянском, польском, голландском и безупречном английском языке. Сказал, что представители наших стран будут немедленно проинформированы о нашем освобождении; американцы (и только американцы) могут написать одно письмо своим семьям и будут отправлены к американским линиям фронта; продукты выдадут без ограничений. Он сказал, что оставляет русского полковника, отвечающего за лагерь, который станет обеспечивать нас всем необходимым, но никто не должен покидать лагерь без пропуска. Я попросил у него пропуск, чтобы собрать американцев, которые работали в группах в Нойбранденбурге или рядом с ним. Он с готовностью предоставил его.
Старый французский священник-заключенный позже попросил, чтобы я пошел с ним в центр города, поскольку он хотел увидеть, как живут немецкий священник и немцы, которые не сбежали. Я восхищался храбростью старика; он, очевидно, не боялся никого.
Когда мы достигли того, что когда-то было небольшим красивым городом Нойбранденбургом, я почувствовал, что вижу конец мира и Судный день. Большинство зданий все еще горели, развалины упавших стен перегораживали улицы. Большая группа немцев, мужчин, женщин и детей, расчищала главную улицу под охраной русской девушки. Другие русские девушки направляли движение танков и бронированных транспортных средств, шедших через город. К телам убитых на улицах относились с безразличием, если они не затрудняли движения. В некоторых местах зловоние сожженной плоти было ужасно. Старый священник не сказал ничего, он лишь тяжело вздыхал время от времени, когда мы видели новые ужасы. Он показался мне своего рода символом Церкви в опустошенном мире, когда, сняв свою рясу, чтобы подняться по развалинам, он останавливался у каждого тела, чтобы произнести короткую молитву.
Мы наконец достигли дома приходского священника и вошли. Дом был частично разрушен огнем и полностью выгорел внутри. Две сестры священника, обе монахини, и его мать и отец, приехавшие к нему, чтобы найти защиту, сидели на ступенях в состоянии шока. Французский священник спросил, может ли он что-нибудь для них сделать. Они покачали головой. Я рассудил, что они на грани безумия и не настроены выслушивать соболезнования.
Каждый русский солдат получал ежедневную порцию водки, а некоторые умудрялись найти какой-нибудь немецкий ликер, так что многие из них большую часть времени было изрядно пьяными. В этом состоянии они освободили американцев от всех их ценностей, прежде всего наручных часов. Затем вынудили рыть для них уборные. Наконец несколько русских солдат вошли в бараки с нашими больными, вынудили их пить водку с ними и потребовали все сигареты. Я больше всего прочего боялся, что какой-нибудь американец ударит русского, а тот в ответ схватится за автомат. Мы слишком много пережили, чтобы потерять людей теперь. Я пошел повидаться с русским полковником, который отвечал за лагерь, но нашел его таким же пьяным.
2 мая в лагерь прибыл американский полковник и взял командование над американским составом. Он был изумлен тем, как к нам относились русские. Он энергично протестовал, но русские фронтовые части не были дисциплинированными войсками».
Утром 28 апреля, в то время как город Нойбранденбург и почти каждое поселение на пути русского наступления обращались в огонь, Кейтель сел в свой автомобиль, чтобы найти Штейнера и приказать ему в кратчайшие сроки снять осаду Берлина.
Когда Кейтель, исполненный «исторической и моральной важности своей миссии», ехал по дорогам к северу от Берлина, он, к своему изумлению, заметил, что войска 7-й танковой дивизии и 25-й моторизованной пехотной дивизии шли на север. Эти войска были частью 3-й танковой армии Хенрици и должны были находиться на пути к Берлину. Вместо этого они двигались к северу в попытке остановить русский прорыв в Нойбранденбурге.
Сначала Кейтель не поверил своим глазам – но сомнения быть не могло. Хенрици бросил вызов самым строгим приказам Кейтеля и Йодля. Дрожа от ярости, Кейтель отправился на поиски Хенрици. Он нашел его на дороге рядом с Нойбранденбургом, близко к фронту, в сопровождении генерала фон Мантейфеля. Процессии раненых и разоруженных солдат и бесконечных колонн беженцев двигались мимо.
Кейтель, с побуревшим от гнева лицом, вызвал Хенрици для отчета. Он говорил о неповиновении, измене, трусости и саботаже, обвинял Хенрици в слабости и кричал, что, если Хенрици только в качестве примера взял бы Рендулича в Вене и расстрелял несколько тысяч дезертиров или повесил их на ближайшем дереве, его армии теперь не отступали бы.
Фон Мантейфель, трясясь от негодования, искал глаза Хенрици. Он был фронтовым солдатом, как и Хенрици, и никогда особенно не верил Йодлю или Кейтелю. В течение нескольких последних дней он почти научился презирать их. Эта сцена была концом.
Но Хенрици смотрел на Кейтеля, не теряя самообладания. Он знал, что поступил правильно. Его движения были предназначены, чтобы привести его группу армий и насколько возможно больше гражданских жителей на запад, в область между северными пределами реки Эльбы и Балтийским морем.
