Она бросила монету и прошла в библиотеку твёрдой, несколько тяжёлой походкой. Я следовал за ней в грустном молчании, так как я с первого взгляда заметил, что она совсем коротко обстригла себе волосы. Эти прекрасные светло-каштановые косы, которыми я прежде восхищался, теперь исчезли.
– Я вижу, ты обрезала волосы, Гонория, – сказал я, глядя на то, как она стояла предо мной, высокая и мужественная, как гвардейский гренадёр, в застёгнутом пальто-ульстере и охотничьей шапке. – Как это не хорошо.
– Ты находишь? Я – нет! Она сняла свою шапку и обнаружила массу мелких завитков на всей голове как у мальчика. – Так гораздо прохладнее и меньше хлопот.
Расстегнув свой ульстер, она сняла его. Великое небо! Какой необыкновенный костюм оказался на ней! Я не верил своим глазам: неужели это были шаровары? Настоящие шаровары? Да, несомненно так! А поверх них широкая блуза и коротенькая, очень коротенькая юбочка. Я смотрел на неё, в изумлении раскрыв рот, и несколько минут не мог ничего выговорить.
– Мой охотничий костюм, – пояснила она весело. – В нём так удобно путешествовать, и никто его не видит под моим ульстером.
– А тебе не хотелось бы, чтобы видели, Гонория? – холодно спросил я.
– Нет, я думаю, это всё равно, – проговорила она, смеясь и взъерошивая одной рукой свои волосы. – Так я говорю, Вилли, ты смотришься очень хорошо. Приятно провёл время в Кромере? Рад меня видеть опять?
– Разумеется, Гонория, – отвечал я всё тем же спокойным, невозмутимым тоном, – я рад видеть тебя, но… да мы ещё успеем после поговорить об этом. Я думаю, ужин готов. Не хочешь ли ты переодеться и снять свои… – Я указал на её шаровары с несколько насмешливым выражением. Она покраснела. Должно быть, мой взгляд сконфузил её. Но через минуту как будто какой-то упрямый бес вселился в неё.
– Нет; какая надобность переодеваться, – столько хлопот, – отвечала она. – К тому же я голодна как охотник. Я буду ужинать так, как есть. Так, знаешь ли, очень удобно.
– Гонория! – проговорил я с отчаянной вежливостью. – Пожалуйста, извини меня, но я отказываюсь, решительно отказываюсь сидеть с тобой за столом, когда ты в таком костюме! Неужели ты хочешь, чтобы прислуга смеялась над тобой во время ужина?
– Они могут смеяться, если хотят, – невозмутимо возразила она, – их смех не может меня обидеть, уверяю тебя!
– Гонория! – Я продолжал говорить любезно, но серьёзно. – Ты очень обяжешь меня, если снимешь этот свой мужской костюм и оденешься как прилично даме.
Она взглянула на меня, рассмеялась, и глаза её заблестели.
– Нет, я не буду переодеваться! – решительно сказала она.
Я поклонился, потом спокойно повернулся и вышел из комнаты – и не только из комнаты, но и из дома. Я пошёл в клуб и поужинал там, – нужно ли говорить, что без всякого удовольствия и не имея охоты разговаривать ни с кем из моих друзей. Я думаю, они заметили, что я серьёзно расстроен, и оставили меня одного; я мог свободно обдумать своё дальнейшее поведение. Я вернулся домой поздно и ушёл в свою комнату, так что я увидал Гонорию только на следующее утро, когда она сошла к завтраку в своей жилетке, которая так удивила меня в вечер после нашей свадьбы. Я внимательно посмотрел на неё. Кожа её, подвергавшаяся в последнее время действию солнца и ветра, стала шершавой и грубой; глаза обрели жёсткое и безразличное выражение, руки, как я увидал, когда она наливала чай, были красны, с выступившими венами, как у мужчины, привычного ко всяким переменам погоды. Я с величайшим сожалением убеждался, что от красоты её скоро останутся только следы, что она может вскоре стать даже положительно некрасивой, если будет продолжать вести свой мужской образ жизни. Она первая начала разговор.
– Что, твоя злость прошла, Вилли? Знаешь ли ты, что ты становишься настоящим демоном?
– В самом деле? – сказал я терпеливо. – Я очень сожалею об этом, Гонория. Меня всегда считали добродушным простаком. Но в последнее время многое меня тревожило, и я думаю, ты знаешь причину моих тревог.
– Да, – отвечала она равнодушно, подавая мне хлеб и беря себе, – я знаю. Но я всё устроила. Я ни над чем долго не задумываюсь. Коротко и ясно – мы должны расстаться. Мы не можем идти вместе, – вёсла не будут дружно грести, и лодка опрокинется. Это не трудно сделать. Надо только составить договор, как при сдаче квартиры, подписать его при свидетелях, и мы разойдёмся дружелюбно, безо всякого шума. Это даст мне свободу разъезжать и читать лекции.
– Читать лекции! – повторил я, забывая на минуту собственные огорчения под влиянием изумления при этом известии. – Ты хочешь читать лекции, Гонория? – Несмотря на моё желание быть любезным, я чувствовал, что в голосе моём звучит насмешка. – О чём это, скажи пожалуйста? О политике или о трезвости? Так ты хочешь сделаться публичной чтицей с эстрады?
– Одинаково хорошо быть публичной чтицей, как и публичным чтецом, – возразила она вызывающим тоном. – У меня хороший голос – лучше, чем у многих мужчин, – и у меня есть много, что сказать. Я встретила в Глин Руэче некоего мистера Шарпа; он агент этого рода вещей. Он устроил много чтений и здесь, и в Америке. Согласился взять и меня. Хорошие условия. Он уверен, что я сделаю хорошие сборы. Все расходы его, так что тебе нечего беспокоиться о назначении моего содержания, – разве только ты сам пожелаешь для формы. Но я легко могу сама обеспечить своё существование.
– Слышал он, как ты читаешь? – спросил я, оставляя без внимания последнее её заявление. – Ознакомился он с твоими способностями по этой части?
Она улыбнулась широкой улыбкой.
– Отчасти. Я представила им всем образчик моего искусства в Глин Руэче: я читала о мужчине – я думала, Шарп лопнет от смеха. Он очень забавен. Но, во всяком случае, он человек первого сорта! Я подписала с ним условие, прежде чем уехала оттуда.
– Не посоветовавшись со мной? – сказал я холодно. – Ты поступила очень любезно как жена, Гонория!
– Какой вздор! – проговорила она с живостью. – Нынче жёны не советуются с мужьями – это устарело. Муж и жена ведут свои дела независимо. Кроме того, я знала, что ты будешь всячески возражать.
– А, ты знала это! – Я пристально посмотрел на неё. – В таком случае, Гонория, может быть, лучше сделать, как ты говоришь, и разойтись, по крайней мере на время. Но ты не подумала о ребёнке. С кем он останется – с тобой или со мной?
– Боже мой! Конечно с тобой, – возразила она с жаром. – Не могу же я разъезжать по стране с таким рёвой! Я думаю, он совсем оглушил маму.
– Нет, – сказал я. – Он не «ревел», как ты выражаешься, с тех пор как лишился твоих нежных материнских забот, Гонория!
Я произнёс слова «нежных материнских забот» с заметным и несколько насмешливым ударением. Она взглянула на меня, и её полные губы сложились в презрительную гримасу.
– Видишь ли, Вильям Трибкин, – проговорила она. – Ты медленная повозка! Вот ты что такое: медленная повозка самого средневекового образца! Колёса твои требуют смазки. Ты очень много времени тратишь на дорогу, и ты говоришь очень много старого сентиментального вздора, а я никогда не могла переносить сентиментальный вздор. Я ненавижу его и ненавижу также туманности, а ты очень туманен! Ты хочешь, чтобы я была смиренная, благодарю-вас-незачто-покорная-слуга-вам-преданная – такого рода женщина, которая таскалась бы по дому с ребёнком, пришитым к её платью, и носила его целые дни на руках; ты хочешь играть роль тирана и повелителя, не так ли? Но этому не бывать! По крайней мере со мной! Ты видишь во мне свободную женщину, а не рабыню шестнадцатого века! Я сложена не хуже тебя; мозги у меня значительно лучше; я способна сделать блестящую карьеру во всякой профессии, какую захочу избрать; а ты был и всегда будешь только полезным ничтожеством! Ты будешь…
