– Теперь мне удобно! Есть для меня кресло? Хорошо! Подвинь его в этот угол и будем как добрые товарищи!
Я смотрел на неё, когда она говорила, и не мог вымолвить ни слова. Мне казалось, что я чувствую, как волосы поднимаются у меня на голове от изумления и ужаса. На что была похожа моя Гонория, моя жена, которую я только что видел в образе лёгкого видения в белом шёлке и кружевах с ветками флёрдоранжа? На мужчину! Да, хотя она была в юбке, но она была похожа на мужчину! Вместо красивого дорожного платья на ней была узкая коричневая шерстяная рубашка мужского покроя и жилетка, напоминавшая скачки, из грубой фланели с крупными лошадиными подковами на синем фоне. На голове у неё была красная феска с длинной кистью, которая спускалась на левое плечо. Она села и смотрела на меня так спокойно, как будто её костюм был самой обыкновенной вещью. Я ничего не говорил. Я думаю, она и не ожидала, что я скажу что-нибудь. Она взглянула на море, сиявшее пурпуром при вечернем освещении, и быстро проговорила:
– Скучный вид, не правда ли? Не достаёт нескольких яхт. Подумай, я не каталась на яхте в нынешнем году! Все мои мальчики вместо этого уехали в Ирландию.
– Какие «мальчики»? – слабо пробормотал я, продолжая смотреть на неё удивлёнными глазами. Она сама была так похожа на мальчика.
– Какие мальчики? Боже мой, Вилли, если бы перечислять всех по именам, это было бы нечто вроде списка приезжих в гостинице. Я говорю: мои мальчики – все молодые люди, которые обыкновенно брали меня везде с собой.
У меня явилась решительность.
– Я надеюсь, они не будут брать тебя с собой теперь, – сказал я с выражением, как мне казалось, строгости, смягчённой нежностью. – Теперь ты замужняя женщина, и я буду гордиться преимуществом вывозить тебя, так что мы можем обойтись и без мальчиков.
– О, разумеется, если ты хочешь, – возразила она с улыбкой, – только я думаю, что тебе это скоро надоест. Мы не можем вечно охотиться попарно. Должны по временам расходиться по разным дорогам. Ты до смерти соскучишься, оставаясь со мной неразлучно во все сезоны.
– Никогда, Гонория! – сказал я с твёрдостью. – Я буду вполне счастлив иметь тебя постоянно около себя; буду вполне доволен, показываясь везде вместе с тобой!
– В самом деле! – и она приподняла брови, потом опять рассмеялась, говоря: – Пожалуйста, без нежностей, Вилли. Будь просто добрым малым. Ты знаешь, я терпеть не могу нежностей. Будем веселы, и, хотя мы только что поженились, не нужно, чтобы нас считали за пару глупцов!
– Я не понимаю, что ты хочешь сказать, Гонория, – промолвил я, несколько смущённый. – Почему нас будут считать глупцами? Я право не могу понять…
– О, ты знаешь, – проговорила, смеясь, моя жена, похожая на мальчика, и опустила руку в один из глубоких карманов своей жилетки, ища там что-то. Я инстинктивно понял, что она искала. Да, это так! Она вынула уже не папиросницу, а большой портсигар. Я тотчас же принял мужественную осанку, которая, думаю, не дурно шла мне.
– Гонория, – сказал я, – милая, дорогая моя! Сделай мне одолжение, не кури; по крайней мере, не сегодня вечером! Я не в состоянии буду перенести вид сигары в твоём милом ротике, уверяю тебя. Может быть, это «нежность» с моей стороны, но ты мне так нравишься, я так люблю тебя, милая, что мне не хотелось бы, чтобы даже в моих глазах ты была непривлекательна. Это дурно для твоего здоровья, уверяю тебя! Это испортит твои прекрасные зубки и расстроит нервы. Кроме того, это вообще не пристало женщине, в особенности английской женщине. Я говорю серьёзно, друг мой. Пусть курят турецкие женщины или сухощавые испанские цыганки, но молодому, свежему, милому существу как ты, Гонория, это вовсе не идёт, поверь мне! Наконец, это придаёт тебе какой-то мужской вид. А я прежде всего желал бы, чтобы моя жена была женственна. И теперь, когда мы женаты, я скажу тебе откровенно, что мне хотелось бы, чтобы ты больше не брала ружья в руки. Конечно, это была бравада с твоей стороны – показать, что ты можешь стрелять. Я восхищался твоей смелостью, но, конечно, ты делала это только для шутки. Женщина не может предаваться спорту, как и не может быть завзятым курильщиком, не теряя той прелести, скромности и женского достоинства, которыми природа одарила её.
Гонория слушала, молча улыбаясь и держа портсигар в руках. Наконец, она разразилась неудержимым хохотом.
– Даю тебе честное слово, – воскликнула она, – что я никогда не слыхала такого сентиментального пустословия! Вилли, ты просто гусь! Прошу тебя, пожалуйста, не говори мне таких старомодных пустяков. Я выше этого. Джорджи могли бы нравиться подобный вещи. (Джорджи была младшей сестрой моей жены – маленькая кроткая девушка, какие мне никогда не нравились.) Я думала, что ты лучше знаешь меня. Послушай, ведь тебе самому смертельно хочется курить, я знаю! Возьми! – И она протянула мне портсигар с самой очаровательной улыбкой. – Не хочешь? Полно упрямиться как мул. Вот! – Она вынула из бокового кармана маленькую серебряную спичечницу, закурила сигару и опять подала мне. Я взял ее машинально. Было бы непростительной грубостью отказать ей именно в этот вечер. Но я всё-таки попробовал протестовать.
– Гонория, мне не нравится…
– Что не нравится? – спросила она весело. – Сигара? В таком случае, ты не знаешь запаха хорошего табака!
– Нет-нет, я думал вовсе не о сигаре, – сказал я, в то же время вдыхая её аромат: – это превосходная сигара, замечательная! Но мне не нравится, что ты куришь.
Я смотрел на неё с грустным изумлением, когда она взяла такую же сигару в свои розовые губки и начала дымить с очевидным наслаждением.
– Мне не нравится, что ты куришь, – повторил я серьёзно. – И никогда не будет нравиться.
– В таком случае ты эгоист, – возразила она добродушно. – Ты хочешь лишить свою жену удовольствия, которым сам пользуешься.
– Но, Гонория, – сказал я, – мужчинам позволительны многие вещи, которые, прости меня, были бы вовсе неподходящими для более нежной женской организации.
Она стряхнула мизинцем пепел со своей сигары, поправила свою феску и слегка улыбнулась.
– Ничуть! – возразила она. – Когда-то, в то ненавистное «доброе старое время», о котором так много говорят, мужчины были вольны лишать женщин всяких удовольствий, и они были настоящими тиранами! Но теперь nous avons change tout cela
[1]
(кстати, у неё был прекрасный французский выговор), и мы перестали быть работницами, экономками, служанками, няньками, какими были в прошедшие тёмные века! Мы стали равны с мужчинами. Мы можем делать то же, что и они, и ещё лучше. Мы теперь товарищи мужчин, а не рабыни. Вот тебе пример – я, твоя жена. Не правда ли?
– Верно, Гонория, – пробормотал я. (Какую превосходную сигару она дала мне!) – Ты действительно моя жена, моя дорогая, любимая жена…
– Перестань! – прервала она меня. – Это похоже на эпитафию.
Я рассмеялся. Невозможно было не рассмеяться. Она была так забавна, эта необыкновенная девушка! Она также засмеялась и продолжала:
