– Представь себе, что я жила бы и что ты жил бы в «доброе старое время», Вилли. Знаешь ли, что бы мы сделали?
Я лениво покачал головой в знак отрицания и пристально сталь смотреть на неё с восхищением. (Это была действительно несравненная сигара, и я постепенно начинал ощущать её смягчающее влияние на мой мозг.)
– Мы бы умерли от скуки, – заявила она с ударением. – Просто умерли бы! Мы бы ни за что не могли перенести этого. Представь себе! Я бы по целым дням сидела дома взаперти, подвязанная широким фартуком, занимаясь вареньем и соленьем и считая простыни и наволочки, как старая дура, а ты бы возвращался домой пьяный и каждый вечер засыпал бы под столом.
Она утвердительно качнула головой, причём кисть её фески спустилась ей на нос. Она резко откинула её и посмотрела на меня с таким лукавым выражением в глазах, что я искренне расхохотался.
– Последняя часть дня была бы очень приятна, – проговорил я смеясь, – по крайней мере, для меня!
– Не говори этого, – сказала она. – Ты не можешь себе представить, как утомительно было бы постоянное пьянство! Временно это было бы неплохо. Потом тебе захотелось бы бросить. Но бросить было бы уже невозможно. Так муж и жена околачивались бы целую жизнь, пока наконец – аминь всему! без малейшего развлечения, которое омрачило бы семейное счастье всех этих ужасных лет! Семейное счастье – уф! Это слово кидает меня в дрожь!
Я вдруг сделался серьёзным.
– Почему в самом деле, Гонория? Ведь ты веришь в семейное счастье, не так ли?
– Конечно нет! В чём состоит это семейное счастье? Я хорошо изучила его, уверяю тебя. Я тебе скажу, что это такое. Зимой все члены большой семьи торжественно сидят пред камином и жарят каштаны под звуки песни «Милая родина», которую играет младший сын на старой гармонии (эта гармония когда-то принадлежала милой старой бабушке); летом все отправляются на берег моря (всегда дружной семьёй), садятся в кружок на песке и читают допотопную повесть, и так счастливы, и так все добры, и так преданы друг другу, и большая часть из них столь безобразны; неудивительно, что они не могут найти другой компании, кроме собственной!
Она почти яростно пыхнула своей сигарой, и глаза её опять лукаво заблестели. Что касается меня, то я снова разразился неудержимым смехом.
– Гонория, Гонория! – проговорил я, едва переводя дух. – Какая ты забавная девочка; откуда у тебя берутся эти идеи?
– Не знаю, – отвечала она улыбаясь. – Сами приходят. Я думаю, вдохновение, как говорят «гении» с растрёпанными волосами. Но со мной весело, этого, думаю, нельзя отрицать. Ты найдёшь во мне доброго товарища, когда привыкнешь к моей манере. Но я тебе наперёд скажу, чтобы ты не ждал, что я брошу курить. Может быть это мне надоест, тогда я тебе скажу. Ещё одно, друг мой, пожалуйста, не читай мне проповедей, знаешь ли! Не могу слышать проповедей – и никогда не могла. Скажи прямо, чего ты хочешь, безо всякой сентиментальности, и мы посмотрим, что можно сделать. Я никогда не выхожу из себя – напрасная трата времени. Гораздо лучше приходить спокойно к взаимному пониманию во всех вопросах. Как ты думаешь?
Я от души согласился и рад бы был поцеловать её, но эта противная сигара торчала у неё во рту и лишала меня этого удовольствия. Кроме того, я сам курил превосходный экземпляр, который она дала мне, и не стал напрасно тревожить и себя и её. К тому же разве она не выразила здравого отвращения ко всякой сентиментальности? А целоваться – разве это не сентиментальность, недостойная передового ума передовой женщины нашего передового века?
Глава 3
Обыкновенно говорят, что медовый месяц самый короткий из всех месяцев; мой же был особенно краток, так как длился всего две недели. Я не буду пытаться описать хронического состояния удивления, сомнений, нежности, разочарований, восхищения и смутного страха, в котором я провёл его. Мне представлялось, что я всё время находился в обществе весёлого, добродушного молодого человека, только что вернувшегося домой на праздники из своего колледжа. Я знал, что этот молодой человек был женщина и моя жена, но как-то не мог уложить этого в своей голове. В конце нашего вынужденно нежного сезона мы вернулись в свой дом в Кенсингтон, удобное жилище, роскошно обставленное и снабжённое всеми новейшими усовершенствованиями, включая электрическое освещение, и там устроились, чтобы вести серьёзную семейную жизнь. Нас посещали друзья; мне казалось, что слишком много друзей. Мы, конечно, не могли похвалиться тем, что у нас был «тихий» дом; нас нельзя было также обвинить в том, что мы слишком много пользовались «семейным счастьем». Все «мальчики» подружились со мной; эти «мальчики», которые, когда Гонория была ещё в девушках, были ей, по её заверению, как родные братья. Большей частью это были очень молодые люди, – ни одному из них не было больше тридцати лет, а я уже приближался к сорока. Кроме того, я был обременён разными деловыми заботами. Жизненную борьбу мне приходилось вести одному, вследствие этого я казался старше своих лет. По-видимому, «мальчики» принимали меня за безобидного paterfamilias
[2]
; а мне самому часто приходила мысль – не был ли я больше похож на кроткого содержателя необыкновенно удобной гостиницы, где холостяки моложе тридцати лет могли бесплатно находить стол, помещение и хорошее содержание. Сначала я не очень тяготился своим положением, потому что «мальчики» были в самом деле не дурные люди. Они были легкомысленные прыгуны с большим запасом весёлости. Они были несомненно глупы, но не были негодяями; до нынешнего дня я думаю, что у всех них не было ни капли ума, и потому они не могли представлять никакой опасности. У них с Гонорией было множество старых воспоминаний. Многие знали её гораздо раньше, чем я познакомился с ней, и один из них весело заявил мне: «Мы, знаете ли, без конца потешались при мысли, что она вышла замуж». Я бы мог спросить у этого весёлого и мускулистого молодого человека (он был выше шести футов ростом), что за причина была «без конца потешаться», но это был такой безмозглый «мальчик», такой беспечно откровенный и очевидный осёл, что я сразу увидел, как бесполезно было бы спрашивать его о чём бы то ни было, что не касалось лоун-тенниса, – из всех предметов на небе и на земле это был единственный, который занимал его крошечный разум. Только один из «мальчиков» превосходил его своей глупостью; это был «мальчик» с огромными усами, для которого единственным удовольствием в жизни была лодка. Он катался вверх и вниз по реке, ехал на лодке туда, ехал сюда; вся гордость и радость его жизни сосредоточены были на том, чтобы постоянным упражнением укреплять свои мускулы и постепенно уменьшать небольшой запас своего мозга, приводя его к бесконечно малой величине. У него были красивые глаза, и усы его, длинные, шелковистые и волнистые, приводили в восторг и восхищение всех маленьких школьниц и неопытных горничных. Он так хорошо держался в своём белом фланелевом речном костюме, что многие люди, скорые на приговоры, но не знавшие его, считали его умным, хотя, выражаясь определённо, едва ли когда-нибудь был такой безнадёжный идиот. Он был также непомерно вежливый идиот, необыкновенно внимательный ко мне и автоматически любезный со всеми, хотя он усвоил себе чрезвычайно смешной вид скромной сдержанности, который часто напускают на себя очень красивые молодые люди и который должен выражать кроткое предостережение для слишком впечатлительных дам, так как подобного сорта нелепые юноши обыкновенно бывают уверены, что всякая женщина, которая взглянет на них, должна тотчас же влюбиться. Этот «мальчик» особенно часто появлялся в нашем доме. Гонория ему нравилась тем, что потешалась над ним с его чопорными манерами. Я думаю, что бедному малому приходилось слышать так много приятного (благодаря его роскошным усам), что он находил утешение, когда его высмеивали по временам. А моя жена имела большой талант подтрунивать, – огромный и постоянно развивавшийся талант. Она беспощадно вышучивала всех; после того как наша женитьба перестала быть новостью для нас, она начала подтрунивать надо мной. Я должен сознаться, что это мне не особенно нравилось, но я не жаловался: это происходит от живости характера, думал я, и она не желает серьёзно задеть мои чувства.
