– …Лесные поклоняются идолам, зачем им жертва богу-Змею? – опять кто-то появился на берегу, кто-то другой, голос теперь был женский. – Да и не пошёл бы Радига с лесными…
Разговаривающие удалялись, слова становились неразборчивыми.
Санира немного полежал. Пить больше не хотелось.
– Это твоё? – прозвучал родной с детства голос.
Юноша медленно перевернулся на спину. Теперь вода пропитала одежды и сзади, превратив их в ледяной чавкающий щит.
На берегу стоял Мадара. В руках он сжимал копьё Саниры.
– Валялось у погребального костра.
Юноша, кряхтя как старик, поднялся. С длинных волос на плечи полились струи воды. Было холодно и неприятно.
Мадара, даже не оглянувшись на сына, пошёл обратно к толпе. Санира, превозмогая пульсирующую боль, заковылял следом.
– Говорят, ты даже здесь, на похоронах, умудрился устроить драку…
Санира не стал отвечать.
– Ты пропустил самое интересное, – добавил спустя не сколько шагов отец. – Приходила Наистарейшая. Объявила, что богини ей назвали лиходеев…
– Лесные? – опередил его Санира.
Мадара бросил на него удивлённый взгляд.
– Я слышал, как об этом говорили проходившие мимо люди, – пояснил юноша. – Похоже, никто в это не верит.
– Да, лесные, – подтвердил Мадара. – Верят в это люди или не верят, но Город теперь должен уничтожить деревню.
Смысл сказанного дошёл до Саниры не сразу, однако когда юноша понял, ужаснулся. Хлипкая огорожа деревни никого не задержит, полузарытые в землю хижины не станут укрытием, слова на чужом языке не остановят клевцов. Все погибнут.
И Варами тоже…
– Но мы же понимаем, что лесные ни при чём! – в запальчивости крикнул Санира.
У костра в полной тишине Цукеги пела прощальную песню. Вокруг стояла толпа, застывшая, недвижная. Праздник проводов Радиги в иной мир завершался.
Мадара и Санира подошли к людям своего дома. Ленари мельком взглянула на внука, но ничего не сказала. Чивати спала на плече у Дониры. Такипи беззвучно рыдала.
Был слышен тихий плеск Реки, уханье ночной птицы в далёком Лесу, повизгивание какой-то собаки.
Потом вплотную к догорающему костру подошла Цукеги. Плотный дым окутал её, будто забирая в невидимый потусторонний мир.
– Радиги больше нет с нами, – сказала жрица.
Мужчины дома Зунати вставили древки копий в прорытые для доступа воздуха канавки, прямо под брёвна в основании костра. Кто-то отдал тихую команду, мужчины изо всех сил потянули рукоятки вверх, и всё строение, просевшее, превратившееся в огромную кучу золы, медленно накренилось над Рекой. Потом с громким плеском, с высокими брызгами, с волной, набежавшей на берег, рухнуло в воду.
Раздалось шипение, клубы пара на мгновение взвились ввысь и тут же исчезли. Огромное пятно всплывшей золы с несколькими непрогоревшими брёвнами стало сносить от берега течением
[27]
.
День шестой
1
Дом Зунати
Ужас проник в сон Саниры, заставив его сердце сжаться от смертельной тоски. Город уничтожит деревню лесных, дикари погибнут, Варами погибнет!
Юношу будто подбросило на тряпках, на которых он спал. Санира вскочил, не понимая, где находится и что происходит, но остро ощущая, что мир рушится. Его лоб покрывал холодный пот, широко открытые глаза таращились на светлеющее небо, пальцы дрожали…
Едва дождавшись утра, Санира кинулся к единственному человеку, который мог остановить кровопролитие. Он прибежал на чужой участок, бросился к хозяйке дома и стал взывать к справедливости. Он говорил и говорил. Как слабый, глупый ребёнок, возомнивший, что может вмешаться в дела взрослых, он говорил вроде бы разумные вещи, но его слова отпадали от Зунати, не оставляя на ней ни царапин, ни видимых отметин.
Глиняная фигура женщины сидела перед ним. На растрескавшейся от старости глазури лица застыло выражение усталости и равнодушия. Вылепленные небрежным мастером веки были полуопущены и почти неподвижны. Речная глина, использованная для придания белого цвета белкам глаз, покрылась красной сеточкой сосудов. Распухший от рыданий, покрасневший нос, каждый раз слегка раздувавшийся на вдохе, смотрел в сторону. И одно это красноречиво показывало потерявшему ощущение собственной никчёмности юноше, что застывшая маска его не слушает. Мысли изваяния были обращены на что-то другое. Они ползли змеящимися, переплетающимися ростками там, далеко, за пределами досягаемости.
– Ты ведь никто, – проскрипело изваяние.
Санира не знал, что на это ответить. Где-то в груди роилось понимание, что истина остаётся истиной, даже если её изрекают недостойные уста, но как это выразить словами, он не знал.
– Я действительно не прошёл ещё обряда… – начал осторожно говорить юноша, но равнодушная фигура рассыпалась глиняной крошкой, не оставив даже маски, с которой можно было бы вести беседу.
– Ведь ты понимаешь, что твоего сына умертвили не лесные, – произнёс Санира в пустоту. – Поход горожан на их деревню ничего не решит и ни за кого не отомстит. Это будет лишь горе для дикарей, которых мы умертвим и дома которых мы сравняем с землёй, и, возможно, новое горе для нас, если кто-то не вернётся из Леса живым.
– Ты слышал Наистарейшую, – равнодушно, пугающе ровным голосом ответило пространство. – Радигу умертвили лесные.
– Но зачем? – едва сдерживаясь, чтобы не закричать, говорил Санира. – Зачем им умерщвлять Радигу? Зачем им вообще умерщвлять горожанина? Зачем им умерщвлять человека именно таким способом? С таким ритуалом? Ведь они верят лишь в своих идолов!
– Ты слышал Наистарейшую.
Варами, невероятно высокая, немыслимо белокожая, безумно красивая, с развевающимися на ветру распущенными волосами цвета пшеницы стояла бестелесным символом здесь же, во дворе дома Зунати. Ей предстояло умереть, потому что всегда из того, что может произойти, происходит наихудшее. Если Город пойдёт войной на лесных, её умертвят, Санира не сомневался в этом. Она так далеко, там, в Лесу, однако судьба её решается здесь, сейчас, в этом разговоре с пустотой, принявшей форму сидящей на земле фигуры без лица.
– Ты же не веришь в вину лесных! – лихорадочно говорил юноша. – Зачем же тебе требовать мести? Зачем собирать горожан?
– А мой дом ничего и не требует, – тем же ровным тоном ответила Зунати, затем по-старчески, будто древняя старуха, поднялась и ушла.
