Будущий гамацу, намеренный пропитаться духом своего племени, духом Баксбакуаланксивы, уходит в леса и должен там провести в полном одиночестве, не считая компании духов, на поиск которых он отправился, около трех месяцев, иногда больше. Правда, в течение этого периода он несколько раз приближается к родной деревне, производя пронзительные, свистящие звуки и оглашая окрестности душераздирающими воплями:
– Хап! Хап! Хап! Хап!
Этим крикам он научился у своего духа в лесах.
Потом он громко начинает звать свою Кинкалалалу, которая обычно бывает его родственницей, и требует, чтобы она приносила ему пищу – человеческую плоть. Обратившись к ней с такой просьбой, юноша потом врывается, словно безумный, в деревню и начинает откусывать куски плоти от рук и грудей своих соплеменников.
Заметив, что он делает, к нему навстречу устремляется группа индейцев, потрясая церемониальными погремушками, которые должны утихомирить расходившегося гамацу. В деревне всегда есть шестеро таких «целителей», должность которых в племени передается по наследству, а четверо из них обязаны постоянно присутствовать при гамацу, когда он впадает в «священный раж», то есть экстаз. Их обязанность – все время находиться рядом с ним, направлять его дикие нападения на соплеменников, чтобы он действовал точно, без ошибки, при необходимости они сдерживают его, дают нужные советы. Они тоже кричат, бросая ему вызов:
– Хап! Хап! Хап!
За несколько дней до окончательного возвращения новичка-гамацу в деревню после его длительного одинокого пребывания в лесах на сход созываются ветераны-гамацу этой деревни. Они покидают деревню и идут по тропинке через лес, к хижине, которую построил для себя молодой гамацу. Войдя, они видят, что он приготовил для всех обильное угощение из человеческой плоти. Хозяин приветствует ветеранов такими словами:
– Вот перед вами мои припасы для путешествия, их мне дал сам Баксбакуаланксива.
Возникает вполне законный вопрос: откуда у него столько человеческого мяса? Ответом на него служит любопытная практика, известная только племенам квакиутль. Она называется «Похороны на дереве».
Дело в том, что трупы, предназначенные для потребления гамацу, обычно помещались в деревянные ящики и водружались на ветви деревьев как можно выше. Таким образом, мертвые тела были доступны там всем ветрам и горячему солнцу, так что в результате продолжительного нахождения на кроне многие трупы превращались в мумии.
Когда требовался труп для церемониального вкушения, то его снимали с ветвей дерева и прежде всего старательно вымачивали в соленой воде. Затем один из «гелига» (старейшин) брал несколько веточек болиголова и, разгребая листья, с большой осторожностью проталкивал их под кожу трупа. Таким образом устранялись разложившиеся части тела. Затем труп клали на крышу небольшой хижины, в которой новоявленный гамацу проводил последние дни своей добровольной ссылки. Руки трупа свешивались с края крыши покачиваясь, вспоротый живот оставался открытым с помощью специального устройства из палочек – так обычно распирают бараньи туши в лавке мясника. Под трупом новый гамацу постоянно поддерживал огонь, чтобы тот как следует прокоптился, в соответствии со строго установленным ритуалом.
Поприветствовав пришедших к нему в гости ветеранов-гамацу, он стаскивал труп с крыши и укладывал его на чистой циновке перед своей хижиной. Затем каждый из гостей в строгой последовательности по старшинству приглашался отведать угощения. Ему предоставлялось право выбрать тот кусок, который ему больше всего нравился.
Его Кинкалалала, наклонившись, поднимала труп и медленно пятилась с ним назад на вытянутых руках, не спуская при этом глаз с новичка. Она проходила мимо очага, на котором прежде коптился труп, а новоявленный гамацу неотступно следовал за ней. Войдя в хижину, они проходили в ее дальний угол, где укладывали мертвеца поперек большого барабана племени. Это было сигналом для остальных гамацу. Они, стремительно ворвавшись в хижину, начинали исступленно танцевать вокруг трупа. У всех текли слюнки, так им не терпелось поскорее начать пиршество.
Но существовало еще одно условие ритуала, которое не давало жадно наброситься на угощение. Прежде сама Кинкалалала должна была проглотить четыре кусочка мяса. Все внимательно следили за ее действиями, за каждым проглоченным кусочком, которым велся аккуратный подсчет. После этого по закону племени новичок должен был проглотить все куски своей порции целиком, не жуя их и запивая каждый глотком соленой воды. Это, естественно, вызывало у него сильнейший приступ рвоты, и съеденное немедленно оказывалось на земле. Все ветераны внимательно подсчитывали лежавшие в блевотине кусочки, и если их число не совпадало с первоначально проглоченным, то с не меньшим вниманием изучались его экскременты, чтобы ни одного кусочка не задержалось у него в организме, после чего каждый из ветеранов-гамацу принимался жевать свою порцию.
После завершения церемонии «гелига» хватал новичка-гамацу за руку и быстро бежал вместе с ним до ближайшего соленого источника. Оба они брели по воде, покуда она не достигала уровня их груди. За ними следовали остальные. На рассвете, на восходе солнца, каждый из гамацу четырежды окунался в воду, издавая ужасный вопль Баксбакуаланксивы: «Хап! Хап! Хап! Хап!» Такие омовения в воде, как считалось, помогают избавиться от охватывающего каждого гамацу неистового возбуждения, по крайней мере на какое-то время.
Наступало время для вновь обращенного гамацу возвращаться в родную деревню. Его возвращение отмечалось продолжительными ритуальными танцами, в которых каждое движение, каждая гримаса, каждый жест были исполнены символического значения. Но для гамацу прежде всего самое важное значение имел сам танец.
Он начинал танец из положения «сидя на корточках», а это означало, что он находится в состоянии ужасного, не поддающегося самоконтролю возбуждения, охватывающего каннибала-индейца, ищущего глазами, где бы ему ухватить кусок человеческой плоти. Он весь нервно дрожал, выкидывал вперед то одну, то другую руку, потом начинал танцевать на одной ноге, меняя ее на другую. Когда он кружил по хижине, специально предназначенной для танцев, то не отрывал глаз от потолка, что символизировало поиски трупа, лежащего там, наверху, оглушая всех свирепым жутким воплем, воплем каннибальского духа: «Хап! Хап! Хап!»
Выпрямившись в полный рост, гамацу, танцуя, делал стремительные большие прыжки вперед и в стороны, бросая свое тело во все углы хижины. Дрожь не покидала его. На этом этапе к нему присоединялась Кинкалалала. Повторяя тот ритуал, в лесной хижине, когда к ним пришли ветераны, чтобы полакомиться своей долей человеческой плоти, она танцевала, двигаясь спиной назад с протянутыми вперед руками, словно, как и тогда, несла на них труп, тем самым символически указывая новому гамацу, что мертвец еще ждет его, ждет, когда его начнут есть.
Заметив ее жесты, гамацу все более и более возбуждался, распалялся, бросаясь стремительно к ней, чтобы схватить невидимый труп, который она якобы несла на вытянутых руках.
Во время танцев на новом гамацу побрякивали символические украшения, но почти все время он танцевал нагим, и лишь на завершающих стадиях танца кто-то набрасывал ему на плечи одеяло. Голову его, как шею и талию, стягивали обручи, браслеты на руках и лодыжках были сделаны из тех же веточек болиголова, который использовался в церемониальном ритуале для нейтрализации разложившихся частей трупа, предназначенного для употребления в пищу. Лицо у нового гамацу почти все было покрыто черной краской. Но красные полосы протянулись от уголков губ к мочкам уха. Даже эти красные полоски имели символическое толкование – они представляли собой части тела вновь обращенного гамацу, которые якобы были от него отторгнуты во время пребывания в лесной берлоге главного духа Баксбакуаланксивы. Они ясно указывали, что отныне этот новоявленный гамацу намерен питаться только человеческой плотью, как и его учитель, дух племени, как и все его предки, которые отождествляли себя с ним.
