Рельеф на Бехистунской скале интересен тем, что в длинной надписи, в отличие от многих других клинописных документов, представляющих собой всего лишь записи торговых сделок, запечатлена часть персидской истории, описанная пышным надменным стилем восточных монархов. Начинается она так:
«Я, Дарий, великий царь, царь царей, царь Персии, царь сатрапий, сын Гистаспа, внук Арсама, Ахеменид… из древности мы происходим, издревле наш род был царским…»
И далее:
«Так говорит Дарий царь: Человек по имени Читрантахма, сагартиец, восстал против меня и так говорил народу: «Я царь в Сагартии, из рода Киаксара». Затем я послал персидское и мидийское войско. Мидянина по имени Тахмаспада, моего слугу, я сделал предводителем, и я сказал ему: «Иди, сокруши врага, который восстал и не признает меня». Вслед за этим Тахмаспада вышел с войском и сражался с Читрантахмой. Ахурамазда (верховный бог персов) предоставил мне помощь; по милости Ахурамазды мое войско полностью разбило этих мятежников; Читрантахму схватили и привели ко мне. Затем я отрезал ему нос и уши и выколол глаза. Его содержали в оковах при моем дворе, и все люди видели его. Потом я распял его в Арбеле».
Надпись сообщает нам о том, что Дарий отрезал нос, уши и выколол глаза пятерым из девяти мятежников, которых он выставил на всеобщее обозрение, а потом распял. Остальные погибли в бою. Будучи весьма благочестивым человеком, главную роль в победе над врагами он приписывал милости и помощи Ахурамазды, которого постоянно благодарит следующей фразой: «Ахурамазда предоставил мне помощь; по милости Ахурамазды мое войско полностью разбило этих мятежников». Похоже, что Ахурамазда, как и все остальные великие боги, предпочитал находиться на стороне превосходящих сил, поскольку девять мятежников с причудливыми именами вроде Араха-вавилонянин и Скунха-скиф были всего лишь предводителями разрозненных провинциальных повстанцев и не могли тягаться с Дарием, возглавлявшим хорошо обученное государственное войско.
Таким образом, в Бехистуне персидский монарх увековечил память о гражданских волнениях, ознаменовавших начало его царствования, и даже позаботился оставить гладкое пустое место на скале, где можно было бы написать о своих будущих победах. Однако никаких других надписей здесь нет, ведь не мог же он написать о таком сражении, как битва при Марафоне, где 11 тысяч афинян разбили трехсоттысячное войско великого царя, при этом на поле боя осталось 6400 персов и всего лишь 192 грека.
К 1847 г. Роулинсон сделал копии всего персидского текста, позабыв о дипломатической карьере и о «всех удобствах цивилизации»; «соблюдая епитимью», как он позже выразился, для «достижения великой литературной цели». Этой целью был не просто перевод персидского текста, а попытка расшифровать эламский и вавилонский языки. Трехъязычная надпись на бехистунском рельефе имела не менее важное значение для ассириологов, чем розеттский камень для египтологов. И точно так же, как без помощи греческой надписи на розеттском камне ключ к древнеегипетским иероглифам был бы не найден или обнаружен гораздо позже, все попытки дешифровать эламские и вавилонские надписи оставались чисто умозрительной задачей, пока Роулинсон не представил международному научному сообществу три параллельных текста надписи Дария.
О трудностях, которые по-прежнему предстояло преодолеть дешифровщикам эламского и ассиро-вавилонского языков, можно судить по тому факту, что филологи не знали, что за люди говорили на этих языках, были ли эти языки индоевропейскими или семитскими, было ли их письмо алфавитным, слоговым, идеографическим или представляло смесь всех трех. Они даже в течение долгого времени не могли договориться о том, как называть два языка, которые мы сегодня называем эламским и аккадским. Первый в свое время имел самые различные названия: скифский, мидийский, сузийский, алорадианский, мидо-скифский, анзанисский и еще много других. До сих пор нет единого мнения, к какой языковой семье он принадлежит, хотя немногие заходят в своих предположениях так далеко, как профессор Сэйс, изобретший «алародианскую» языковую семью исключительно для того, чтобы поместить в нее эламский язык. Излишне доказывать, что «алародианская семья» остается плодом богатого воображения профессора, поскольку о людях, говоривших на эламском языке, почти ничего не известно – помимо того, что в Ветхом Завете Эламом называется один из сыновей Сима.
Иеремия и Исайя, как и следовало ожидать, предрекают полное разрушение Элама, вместе с Вавилоном и другими врагами Израиля. Но эти немногочисленные и довольно неопределенные ссыпки на какую-то семитскую народность или племя, находящееся в составе древних государств Междуречья, нисколько не помогают в изучении эламского языка, о происхождении которого филологам и по сию пору мало что известно.
[10]
Одним из тех, кто занимался дешифровкой эламского языка, был Георг Гротефенд, которому удалось продвинуться меньше, чем в случае с древнеперсидским языком, поскольку его ограничивало незнание древних восточных языков. Достижения датского ученого Нильса Лудвига Вестергарда были гораздо значительней: ему удалось определить количество отдельных знаков – 82 или 78, и на основании этого он сумел классифицировать письменность как частично алфавитную и частично слоговую. Но его переводы оставались по большей части догадками. Доктор Хинск, ирландский ученый из графства Даун, продвинулся еще дальше, установив приблизительное соответствие 48 знаков из 113, которыми пользовались для надписей на этом языке.
Тем временем Генри Роулинсон опубликовал (в основном за свой счет) копию эламского текста, высеченного на Бехистунской скале, оставив право редактирования и перевода Эдвину Норрису, еще одному замечательному эрудиту и одаренному исследователю, которые были так типичны для Викторианской эпохи. Норрис был родом из Корнуолла и занимался корнским, африканскими и азиатскими языками, о чем можно судить, лишь взглянув на названия его книг: «Основы нескольких основных языков Западной и Центральной Африки»; «Диалоги и небольшая часть Нового Завета на английском, арабском, хауса и борну языках»; «Наброски корнской грамматики» и «Ассирийский словарь». Самым величайшим вкладом Норриса в филологию стали расшифровка и перевод эламской надписи и доказательство слогового характера письма. Насколько убедительно его предположение, что этот восточный язык родственен финскому, судить трудно, поскольку истоки обоих языков в равной степени окутаны тайной.
[11]
Итак, два языка бехистунской надписи были установлены и в некоторой степени расшифрованы благодаря объединенным усилиям востоковедов, по мере возможностей обменивавшихся опытом и информацией о своих открытиях. Третий язык, который Фредерик де Солcи назвал «ассирийским», оказался наиболее трудным и в то же время наиболее важным. Как только стало понятно, что это был язык ассиро-вавилонской цивилизации, весь мир – как ученые, так и широкая публика – в нетерпении ожидал, когда же будут прочитаны десятки тысяч табличек, которые копатели наподобие Ботта и Лэйярда, посылали в Европу. Об интересе к недавно зародившейся науке можно было судить по списку иностранных членов Королевского азиатского общества середины XIX в.; ею интересовались не только в Европе, но и в Соединенных Штатах, где основными адептами ассириологии были Вашингтон Ирвинг и Мартин ван Бурен.
