Я отправился в операционную и перенял эстафету у ординатора. Случай оказался чрезвычайно сложным, и, удаляя опухоль, я невзначай повредил левый лицевой нерв. Возможно, этому суждено было произойти так или иначе: такое осложнение считается типичным для данной операции – но я понимал, что в моем расположении духа не стоило проводить столь рискованную и деликатную операцию. Таким образом, в следующие дни, встречая того пациента во время обхода палат и глядя в его перекошенное из-за паралича лицо, я готов был сгореть от стыда. Несколько утешало лишь то, что с тех пор нас с коллегами больше не беспокоили в комнате отдыха – нашем крошечном оазисе, хотя, думаю, многие другие хирурги стали меня недолюбливать.
По какой-то никому не известной причине все окна в кабинетах операционного блока, в том числе в комнате с красными диванами, располагались на двухметровой высоте от пола. Все, что мог разглядеть через них сидящий человек, – это небо, в котором изредка вспарывал облака летевший в сторону Хитроу самолет; гораздо чаще появлялись голуби, иногда чайка и совсем уж редко – сокол. Удобно устроившись на том диване, что подлиннее, я провел много часов за чтением медицинских журналов. А порой, с трудом перебарывая сон в ожидании следующей операции, я рассматривал серые тучи через высокие окна. В последние годы перерывы между операциями становились все длиннее и длиннее. Проблема в том, что мы не можем приступить к очередной операции до тех пор, пока не убедимся в наличии свободной койки, на которую можно будет положить прооперированного пациента, а коек частенько не хватает. Постоянные предложения, планы и упреки со стороны государства и руководства больницы, направленные на максимальное повышение эффективности нашей работы, превратили ее в нечто напоминающее игру «музыкальные стулья» (при этом музыка постоянно меняется, а в связи с последней серией реформ заменили еще и оркестр): пациентов всегда оказывается больше, чем свободных коек. Так что мне приходится долгими часами лежать на диване, понуро уставившись в мрачное небо, в котором то и дело проносятся голуби.
* * *
Я лежал на диване, ожидая начала следующей операции и чуть ли не засыпая над книгой. Один из коллег, оперировавший в тот же день, сидел в кресле, точно так же ожидая, когда очередному пациенту введут наркоз.
– Нам постоянно твердят, что здравоохранение нуждается в кардинальных переменах. А все после гибели пациентов в Стаффорде. Что за очковтирательство! Ведь все зависит от того, кто у руля, – сказал он.
Я вспомнил, как еще студентом несколько месяцев проработал младшим медбратом в психогериатрическом отделении одной из психиатрических лечебниц, которые раньше окружали Лондон. Большинство пациентов страдало от прогрессирующей деменции. Кто-то попал туда из-за дегенеративных заболеваний мозга, а кто-то – из-за шизофрении: они провели в лечебнице большую часть жизни, которая теперь подходила к печальному концу. Необходимость вставать в семь утра и идти на работу, где нужно ухаживать за двадцатью шестью стариками с двойным недержанием, лежащими в одной палате, в некоторой степени закаляла характер, равно как и обязанность брить и кормить их, сажать на горшок, стягивать ремнями в гериатрическом кресле. Многим медсестрам и медбратьям из тех, что я там встретил, такая работа определенно была противопоказана. Другие же проявляли невероятные терпение и доброту. Особенно мне запомнился мужчина по имени Винс Хёрли родом из Вест-Индии, старший медбрат. Работенка была скверная, а жалованье – скудным, и я навсегда усвоил, что доброте любого человека, в том числе и моей собственной, есть предел.
Мне рассказали, что в XIX веке, когда построили эту больницу, отличавшуюся строгим, почти тюремным режимом, обширная прилегающая территория возделывалась и пациентов заставляли работать на земле. Однако я застал лишь опустевшие поля. Вместо сельскохозяйственных работ некоторым из пациентов теперь прописывали трудотерапию. Дважды в неделю три врача-трудотерапевта – крепкие дамы средних лет в темно-бордовых халатах – выводили нестройную вереницу слабоумных стариков на поля, окружавшие больницу. Шел 1976 год, стояла ужасная засуха, и выжженная земля приобрела коричнево-желтый цвет, а лица пациентов – красный оттенок, так как многие из них принимали нейролептический препарат «Аминазин», сильно повышающий чувствительность кожи к солнечному свету. Пациентам давали футбольный мяч и оставляли заниматься всем, чем им заблагорассудится, – поэтому большинство просто сидело и таращилось в никуда. Все три трудотерапевта тоже усаживались. Был там особенно заторможенный пациент (много лет назад ему сделали лобэктомию), который мог часами напролет сидеть неподвижно. Одна из сопровождающих дам использовала его в качестве спинки, опираясь на которую она с удобством располагалась на пожухлой траве и принималась вязать. Пациента звали Сидни, и он был знаменит огромными гениталиями. В первый же мой рабочий день другие медбратья во время мытья пациентов позвали меня, чтобы я оценил причиндалы Сидни, неподвижно лежавшего в ванне.
Именно во время работы здесь я впервые услышал название знаменитой нейрохирургической больницы, в которой затем стажировался, а в конечном итоге стал старшим нейрохирургом. В 50-х годах XX века многих из пациентов, за которыми я позднее присматривал, в том числе заторможенного Сидни, отправляли в эту больницу, где подвергали психохирургическому вмешательству, известному как префронтальная лоботомия, или лейкотомия. В те годы она являлась популярнейшим способом лечения шизофрении, который, как считалось, превращал возбужденных, галлюцинирующих шизофреников в спокойных и счастливых людей. Операция представляла собой рассечение лобных долей головного мозга с помощью ножа специальной формы, и последствия ее были абсолютно необратимыми. К счастью, подобные операции утратили значение после появления препаратов на основе фенотиазина, таких как «Аминазин».
Пациентам с лобэктомией, как мне показалось, досталось больше всего – они были вялыми, безразличными ко всему и сильно напоминали зомби. Тайком заглянув в их истории болезни, я с удивлением обнаружил отсутствие записей о послеоперационном врачебном наблюдении. В картах всех пациентов, которым назначили лобэктомию, имелась короткая запись: «Годен для лобэктомии. Перевести в Аткинсон-Морли». Следующее, что можно было прочесть, – это: «Переведен из Аткинсон-Морли. Снятие швов – через девять дней», – и больше ровным счетом ничего. В некоторых медицинских картах присутствовали редкие записи, сделанные годы спустя, – что-нибудь вроде: «Вызвали на осмотр. Дерется с другими пациентами. Зашита рваная рана на голове». Однако никаких других записей, помимо сделанных при первом поступлении в больницу (как правило, из-за приступа острого психоза), не было, а ведь многие провели здесь не один десяток лет.
Двумя годами ранее некий студент, который, как и я, работал младшим медбратом в подобной психиатрической лечебнице, обвинил персонал в жестоком обращении с пациентами. В прессе поднялась шумиха, в ответ на которую была создана Королевская комиссия по надлежащему оказанию психиатрической помощи. В связи с этим больничный персонал вначале отнесся ко мне с изрядной долей подозрительности – мне потребовалось время, чтобы убедить коллег, что я не собираюсь за ними шпионить. Думаю, кое-что от меня все-таки скрывали, но за время работы мне не довелось стать свидетелем открытого проявления жестокости по отношению к пациентам.
