Однажды утром, когда я кормил очередного беззубого старика овсянкой, в столовую неожиданно вошел заведующий и сказал, что после обеда я могу идти домой, хотя и не назвал для этого конкретных причин. Он принес с собой мешок для белья, наполненный поношенными, но чистыми костюмами – некоторые из них были в тонкую полоску, – а также разнообразным нижним бельем. Все пациенты страдали двойным недержанием, поэтому неизменно носили пижамы: так проще было переодевать их и поддерживать чистоту. Но в тот день мне и остальным медбратьям велели переодеть больных в нижнее белье и костюмы. Итак, мы надели на несчастных слабоумных пациентов костюмы, которые до них уже кто-то носил и которые висели на стариках как на вешалках, вновь усадили их в гериатрические кресла, и я отправился домой. Однако назавтра (по графику у меня значилась ночная смена) я обнаружил, что пациенты снова в пижамах и все вернулось в прежнее русло.
– Вчера приходила королевская комиссия, – ухмыляясь сказал Винс. – Костюмы ее сильно впечатлили. Заведующий решил от тебя избавиться, чтобы ты ненароком не сболтнул лишнего.
Из всех людей, с которыми мне довелось познакомиться за долгую медицинскую карьеру, Винс произвел на меня одно из самых глубоких впечатлений. Меня неизменно поражало, насколько ласково и тактично он обращался с нашими безнадежно больными стариками. Порой он вставал позади одного из слабоумных пациентов, вечно что-то бормотавших, упирался руками в высокую спинку гериатрического кресла и говорил, вздыхая:
– Что это тут происходит? Нет, я хочу знать, что тут происходит!
Мы смеялись и принимались за повседневную работу: кормили пациентов, мыли, сажали на горшок и снимали с него, а в конце дня укладывали спать.
Прошло тридцать пять лет; та больница стоит на прежнем месте, но прилегающие земли были проданы, и сейчас там располагается фешенебельный гольф-клуб. Все пациенты, за которыми я присматривал, должно быть, умерли давным-давно.
* * *
– Что читаете? – поинтересовался коллега, увидев у меня на коленях раскрытую книгу.
– Что-то малопонятное про мозг. Написано американским психологом, специализирующимся на лечении обсессивно-компульсивного расстройства с помощью групповой терапии. В основе его методики лежит буддийская медитация в сочетании с квантовой механикой.
Он фыркнул:
– Что за вздор! Кстати, вы ведь раньше оперировали пациентов с ОКР?
И действительно. Пациент достался мне в наследство от моего предшественника, но я бы с превеликой радостью отказался от такой операции. Она подразумевала выполнение небольших надрезов на хвостатом ядре и поясной извилине – своего рода микролоботомия, но без чудовищных последствий. Психиатр объяснил, что операция на самом деле помогает. Мне же скорее казалось, что мы действуем наугад, но современная высокотехнологичная функциональная томография пациентов с ОКР подтвердила, что именно эта область мозга отвечает за возникновение заболевания. В Калифорнии психохирургию запретили законодательно, так что отдельные отчаявшиеся жители этого штата, которые фактически оказались на грани самоубийства из-за непреодолимого желания постоянно мыть руки (боязнь грязи – одна из наиболее распространенных проблем у людей с ОКР), прилетали на лечение в Англию. Один из них, помнится, напялил три пары перчаток, перед тем как взять в руки протянутую мной ручку и подписать форму информированного согласия, разрешавшую мне просверлить у него в голове парочку дырок. Пока я рассказывал коллеге о своем опыте в психохирургии, в комнату вошла медсестра.
– Мистер Марш, – сказала она неодобрительно (я развалился на диване прямо в хирургическом халате), – следующий пациент говорит, что у него опухоль справа, тогда как в форме информированного согласия речь идет об операции в левой части головного мозга.
– О господи! – ответил я. – У него левая теменная опухоль, из-за которой он путает правую и левую стороны. Да будет вам известно, это называется синдромом Герстмана. И пациент – последний человек, у которого мы должны спрашивать, где нам оперировать. Он дал полное согласие. Я лично разговаривал с ним вчера вечером. И с его семьей тоже. Давайте начнем уже.
– Некоторые полагают, что синдрома Герстмана не существует, – заметил мой коллега, хорошо осведомленный в подобных вопросах.
– Вам следует с ним переговорить, – настаивала медсестра.
– Это просто смешно, – проворчал я, поднимаясь с дивана.
Через операционную, где Коуб, наш санитар, вытирал размазанную по полу кровь, которая осталась после предыдущей операции, я прошел в кабинет для анестезии. По пути я заметил привычную гору мусора: на операционном столе валялись всевозможные одноразовые приспособления общей стоимостью несколько тысяч фунтов – все это должны были вскоре сложить в большой мешок и отправить на утилизацию. Когда я протиснулся через вращающиеся двери, пожилой пациент уже лежал на каталке.
– Мистер Смит, доброе утро! – сказал я. – Говорят, вы хотите, чтобы я прооперировал вам правую часть головы.
– Мистер Марш, спасибо, что пришли! Ну, я думал, что проблема именно справа, – ответил он с явной неуверенностью в голосе.
– Действительно, вы чувствуете слабость в правой части тела. Но это как раз и означает, что опухоль слева. Видите ли, в мозгу все наоборот.
– О!
– Я, конечно, могу прооперировать правую часть мозга, если вы настаиваете. Но разве вы не хотели бы, чтобы решение принимал все-таки я?
– Нет-нет, – рассмеялся он. – Вам решать.
– Что ж, тогда остановимся на левой стороне, – заключил я.
Я вышел из кабинета. Медсестра должна была сказать анестезиологу, что теперь можно приступать к операции. Я же вернулся на свой красный кожаный диван.
Через сорок минут медсестра сообщила, что пациенту ввели наркоз, и я велел ассистенту начинать операцию без меня. Продолжительность стажировки столь невелика, что молодым врачам отчаянно не хватает даже базовой хирургической практики, поэтому я чувствую себя обязанным давать им возможность самостоятельно вскрывать и зашивать голову: это наиболее простые и относительно безопасные этапы нейрохирургической операции, хотя я и предпочел бы делать все сам. Наблюдая за работой подчиненных, я волнуюсь гораздо сильнее, чем оперируя собственноручно. Это означает, что я позволяю себе покинуть операционный блок, только если мои ординаторы работают над простейшими случаями, а в кабинете скопилось слишком много бумаг. Таким образом, мне ничего не остается, кроме как отдыхать в комнате с красными кожаными диванами.
Я то и дело захожу в операционную, с некоторой завистью поглядывая на работающего стажера, и принимаюсь за мытье рук лишь после того, как мозг пациента оказывается вскрыт и начинается более опасная и сложная фаза операции. То, в какой момент я возьму бразды правления в свои руки, зависит как от опытности ординатора, так и от сложности случая.
– Как дела? – спрашиваю я обычно, надевая очки для чтения и хирургическую маску, после чего начинаю всматриваться в операционную рану.
