Гамаш спросил себя, не появился ли у него наконец мотив. Может быть, кто-то из монахов понял, что эта затрепанная книга стоит целое состояние? Что сокровище в этих стенах вовсе не спрятано, а хранится открыто в виде песнопений?
А если приора убили потому, что он стоял между этим монахом и обогащением?
Гамаш снова обратился к доминиканцу:
– И поэтому вы здесь? Не из-за потерявшихся братьев, а из-за потерявшейся книги? Их выдала не картинка на обложке компакт-диска, а сама музыка.
Истина стала ясна. Доминиканец приехал сюда за невмами. Сотни лет церковь искала точку отсчета. Принадлежащая гильбертинцам запись григорианских песнопений нечаянно дала ее.
Брат Себастьян обдумал ответ и наконец кивнул:
– Когда святой отец услышал запись, он сразу же понял, что эти песнопения такие же, какие поются в монастырях по всей земле. Вот только в дополнение ко всему они еще и божественны.
– Священны, – согласился брат Люк.
Оба монаха напряженно смотрели на Гамаша. Было что-то пугающее в фанатической приверженности такого уровня. Приверженности к единственной точке.
В начале.
Прекрасная тайна. Наконец разгаданная.
Глава тридцать третья
После завтрака Гамаш подошел к настоятелю. Он хотел поговорить не о книге песнопений и о ее цене – эту тему он решил пока не затрагивать, – а кое о чем другом, имеющем неизмеримую ценность для самого старшего инспектора.
– Вы связались с лодочником?
Настоятель кивнул:
– После нескольких попыток брат Симон смог соединиться. Лодочник ждет, когда туман рассеется, но он настроен оптимистически и рассчитывает быть здесь к полудню. Не беспокойтесь, – сказал отец Филипп, снова правильно истолковав крохотные морщинки на лице Гамаша. – Он не подведет.
– Merci, mon père.
Когда настоятель и другие ушли готовиться к следующей службе, Гамаш посмотрел на часы. Двадцать минут восьмого. Еще пять часов. Да, лодочник приплывет, но что он увидит, причалив к пристани?
Жан Ги не появился на завтраке. Гамаш прошел по тихой церкви к дальней двери. Несколько монахов кивнули ему в коридоре, они выходили из своих келий, направляясь на следующую службу.
Старший инспектор заглянул в кабинет приора, но никого там не увидел. Потом он постучал в дверь к Бовуару и вошел, не дожидаясь ответа.
Жан Ги лежал на кровати. В той же одежде, что и предыдущим вечером. Небритый, растрепанный, с мутными глазами. Он приподнялся на локте:
– Который час?
– Почти половина восьмого. Что случилось, Жан Ги?
Гамаш наклонился над кроватью, и Бовуар попытался подняться:
– Я просто устал.
– Нет, здесь что-то еще. – Он внимательно посмотрел на своего молодого заместителя, которого так хорошо знал. – Ты не принял чего-нибудь?
– Вы шутите? Я чист и трезв. Сколько раз нужно доказывать? – отрезал Бовуар.
– Не лги мне.
– Я не лгу.
Они уставились друг на друга. «Пять часов, – подумал Гамаш. – Всего пять часов. Мы можем успеть». Он оглядел маленькую комнату, но здесь все оставалось на месте.
– Оденься, пожалуйста, и будь со мной к следующей службе в Благодатной церкви.
– Зачем?
Гамаш замер.
– Затем, что я тебя попросил.
Возникла пауза.
Наконец Бовуар уступил:
– Отлично.
Гамаш вышел, и несколько минут спустя Бовуар, быстро приняв душ, присоединился к нему в Благодатной церкви. Пришел в тот самый момент, когда начались песнопения. Он опустился на скамью рядом с Гамашем, но ничего не сказал. Его разбирала злость: им тут помыкают, вопросы задают. Сомневаются в нем.
Пение, как и всегда, началось где-то в другом месте. Отдаленное, но идеальное начало. Потом оно приблизилось. Бовуар закрыл глаза.
«Глубокий вдох, – сказал он себе. – И выдох полной грудью».
Он словно вдыхал ноты. Вбирал их в самое свое сердце. Они казались более легкими, чем те, круглые, черные. У невм выросли крылья. На сердце у Бовуара стало легко. И в голове легко. Он поднялся над своим ступором. Поднялся из ямы, в которую скатился.
Он слышал не только голоса, но и дыхание монахов – дышали они тоже в унисон. Глубокий вдох. И пение на выдохе.
Выдох полной грудью.
А потом – он даже не понял когда – служба закончилась. И монахи ушли. Ушли все.
Бовуар открыл глаза. В Благодатной церкви стояла полная тишина и он сидел один. Если не считать шефа.
– Нам нужно поговорить, – спокойно сказал Гамаш; он смотрел не на Бовуара, а перед собой. – Что бы ни случилось, все будет хорошо.
Голос его звучал уверенно, доброжелательно, утешающе. Бовуара потянуло к этому голосу. Внезапно он почувствовал, что заваливается вперед. Теряет контроль над собой. Скамья скакнула под ним, и он не смог удержаться.
Но тут сильная рука Гамаша уперлась ему в грудь. Остановила его. Удержала. Он слышал, как знакомый голос зовет его. Не «Бовуар». Не «инспектор».
«Жан Ги. Жан Ги».
Он почувствовал, что заваливается на бок, тело его обмякает, глаза закатываются куда-то на затылок. Перед тем как отключиться, он увидел над собой радугу, почувствовал щекой пиджак шефа, ощутил запах сандалового дерева и розовой воды.
Глаза Бовуара открылись, но веки были слишком тяжелы. И они снова закрылись.
Арман Гамаш поднял Жана Ги на руки и поспешил по Благодатной церкви.
«Не забирай чадо сие.
Не забирай чадо сие».
– Оставайся со мной, сынок, – снова и снова шептал он, пока они не оказались в лазарете.
– Что случилось? – спросил брат Шарль, когда Гамаш положил Жана Ги на смотровой стол.
Расслабленный и веселый монах исчез. Вместо него появился врач с ловкими, быстрыми руками, он нащупал у Бовуара пульс, приподнял веки.
– Я думаю, он что-то принял, только не знаю что. Он лечился от привыкания к болеутоляющим, но вот уже три месяца ничего не принимал.
Доктор быстро осмотрел пациента. Закатал на нем свитер, чтобы лучше прослушать дыхание. И тут брат Шарль замер и поднял глаза на старшего инспектора.
Брюшину Бовуара рассекал шрам.
– Какие болеутоляющие он принимал? – спросил доктор.
– Оксикодон, – ответил Гамаш и увидел озабоченное выражение на лице брата Шарля. – После пулевого ранения. Оксикодон ему прописали от боли.
– Боже, – прошептал монах. – Но мы не знаем наверняка, что он принял сейчас. Вы говорите, он чист. Вы уверены?
