За исключением той, на которой выступал старший инспектор Гамаш. Поначалу Гамаш потряс тысячу полицейских в зале, рассказав о собственных неудачах, о тех делах, которые он мог бы провести лучше. О тех, что вообще провалил.
Кроме того, он четко обозначил неудачи Квебекской полиции в целом. Точно и ясно сказал, в чем полиция не оправдывала, даже предавала доверие квебекцев. Раз за разом. Это было безжалостное обвинение полицейской службы, хотя сам Гамаш и продолжал верить в нее.
И все собравшиеся это поняли.
Арман Гамаш верил в них. Он верил в Квебекскую полицию, в службу и неподкупность.
Он мог работать лучше.
Они все могли работать лучше.
Как отдельные личности и как силовое подразделение в целом.
Когда он закончил, тысячная аудитория поднялась в едином порыве и начала аплодировать. В них словно вдохнули энергию. Их вдохновили.
Но капитан Шарбонно заметил, что несколько офицеров в первом ряду были не в восторге от услышанного. Они встали вместе со всеми. Они тоже хлопали. Да и как они могли не хлопать? Но Шарбонно со своего места сбоку видел, что сердца их не с Гамашем. А где витали их мысли – об этом знал только Бог.
Это были суперинтенданты Квебекской полиции. Руководство. И министр юстиции.
И вот теперь, над телом монаха, Шарбонно захотелось податься вперед и, понизив голос, сказать: «Я не знаю, почему этот человек полз сюда. Но я знаю кое-что, о чем следует знать и вам. У вас в полиции не так много друзей, как вы думаете. Как вы верите».
Он открыл рот, собираясь заговорить, но тут же закрыл его, увидев лицо Гамаша. Его шрамы, его умные голубые глаза.
Шарбонно понял, что этот человек все знает. Старший инспектор Гамаш знает, что его дни в полиции, вероятно, сочтены.
– Так что вы думаете? – снова спросил Гамаш.
– Мне кажется, он знал, что с ним случится.
– Продолжайте, – сказал Гамаш.
– Он сделал все, что в его силах, но было слишком поздно. Бежать он не мог.
– Да, – согласился Гамаш. – Бежать тут некуда.
Несколько секунд они смотрели друг на друга. Понимая друг друга.
– Но почему он не оставил послания? – спросил Бовуар.
– Что вы имеете в виду? – Шарбонно повернулся к младшему из приезжих.
– Он ведь видел убийцу, понимал, что умирает. Ему хватило сил проползти такое расстояние. Почему он не использовал остаток сил, чтобы написать послание? – спросил Бовуар.
Они огляделись, но земля вокруг была истоптана. Не ими, а монахами. Из лучших побуждений или нет.
– Может быть, все проще, – сказал Шарбонно. – Он, вероятно, чувствовал себя как животное. Хотел свернуться в клубок и умереть в одиночестве.
Гамаша переполняло сочувствие к убитому. Умереть в одиночестве, почти наверняка сраженным кем-то, кого он знал, кому доверял. Какое выражение застыло на его лице? Смятение? Не предчувствие близкой смерти, а понимание того, что он погибает от руки брата. Наверное, такое же выражение было на лице Авеля, когда он упал на землю?
Они снова склонились над убитым монахом.
Брат Матье был уже не молод, а сложением напоминал бочку. В еде он себя явно не ограничивал. Если он чем и умерщвлял свою плоть, так это едой. И возможно, вином. Хотя в отличие от пьяниц лицо у него не было ни багровым, ни опухшим.
Приор просто выглядел как человек, который доволен жизнью, но весьма огорчен своей смертью.
– А не получил ли он еще один удар? – спросил старший инспектор. – В живот?
– …И благословен плод чрева Твоего…
Бовуар тоже наклонился над трупом и кивнул:
– Он ухватился руками за живот. Вы думаете, от боли?
Гамаш поднялся и машинально отряхнул землю с колен:
– Оставляю его вам, инспектор.
Он зашагал назад, стараясь ступать по собственным следам.
– Святая Мария, Матерь Божия…
Монахи продолжали читать молитву.
«Когда уже они решат, что хватит? – спросил себя Гамаш. – Сколько раз будет достаточно?»
Он знал, какова его цель: найти того, кто убил брата Матье.
– …молись о нас, грешных…
Но в чем состояла цель трех монахов в черных мантиях?
– …ныне и в час смерти нашей. Аминь.
Глава пятая
Старший инспектор несколько секунд смотрел на монахов, потом перевел взгляд на Бовуара.
Тот прибавил в весе, но, перестав быть тощим, оставался стройным. Лицо Жана Ги округлилось, тени под глазами исчезли.
Но с ним произошли не только физические перемены: Бовуар выглядел счастливым. Гораздо счастливее, чем когда-либо. И это было не лихорадочное возбуждение наркомана, а уверенное спокойствие. Гамаш знал, что дорога назад долгая и трудная, но Бовуар уже начал двигаться по ней.
Прекратились резкие перемены настроения, вспышки раздражения. Он больше не впадал в ярость и не распускал нюни.
И таблетки перестал принимать. Оксикодон и парацетамол. Каким бы парадоксальным это ни казалось, но лекарства, предназначенные для облегчения боли, в конечном счете приводили к ее многократному усилению.
Глядя на своего инспектора, Гамаш думал: Господь свидетель, Бовуар страдал от боли и не мог обойтись без таблеток. Но потом он должен был прекратить их принимать.
И он прекратил. Не без посторонней помощи. Гамаш надеялся, что его инспектор не слишком поспешил с возвращением к работе, но он подозревал, что Бовуару сейчас очень нужна его обычная жизнь. Чтобы к нему не относились как к инвалиду.
И все же Гамаш знал, что за Бовуаром нужно приглядывать. Проверять, нет ли в его спокойствии какой-то трещинки.
Ну а пока Гамаш предоставил полицейских самим себе – пусть делают свое дело. Монахам тоже найдется чем заняться – он и их предоставил самим себе.
Нашел он занятие и для себя.
Гамаш оглядел сад.
У него только теперь появилась такая возможность.
Сад был квадратный. Приблизительно сорок на сорок футов. Он не предназначался для занятия спортом или для больших собраний людей. Играть здесь в футбол монахи не могли бы.
Гамаш увидел на земле плетеную корзинку и садовые инструменты. Здесь же, рядом с молящимися монахами, лежал черный медицинский саквояж.
Старший инспектор двинулся по саду, разглядывая многолетники и травы, все помеченные и поименованные.
Эхинацея, таволга, зверобой обыкновенный, пупавка.
Гамаш плохо разбирался в ботанике, но подозревал, что тут растут не простые травы и цветы, а лекарственные. Он огляделся еще раз.
