По сравнению с монахами спартанцы купались в роскоши. Гамаш не увидел здесь никаких украшений, фотографий папы или архиепископа. Или изображений Христа. Или Богородицы. Даже календаря.
Один только камень. И одна-единственная толстая книга.
Гамаш едва мог тут повернуться, ему даже пришла в голову мысль, что придется выходить задом. Он отличался крупной комплекцией, а в те времена, когда возводился монастырь, монахи явно были мельче. Он окажется в дурацком положении, если появятся другие и обнаружат, что его заклинило тут в каморке.
Но этого не случилось, и Гамаш уселся на табуретку и попытался найти удобное положение. Прислонился спиной к одной стене, уперся коленями в другую. Для страдающих клаустрофобией такое место совсем не подходило. Жан Ги впал бы здесь в панику. Как впадал в панику Гамаш, оказавшись на высоком месте. У каждого свои фобии.
Гамаш взял с узкого стола старую книгу. Тяжелую книгу в мягком потрепанном кожаном переплете. Дата на титульном листе отсутствовала, буквы текста посерели. Повыцвели. Текст писался гусиным пером.
Старший инспектор вытащил из своей сумки книжку христианских медитаций, а из нее – лист пергамента, найденный на теле брата Матье и помещенный в эту книжку для лучшей сохранности.
Что, если этот пергамент выдрали из громадного манускрипта, лежащего у него на коленях?
Гамаш надел очки и чуть ли не в сотый раз принялся изучать листок. Снова и снова. Медленно. Пытаясь найти сходство. И различие.
Время от времени он поднимал голову и оглядывал пустой коридор. Прислушивался. Сейчас он хотел увидеть своих людей больше, чем монахов. Он больше не считал нужным смотреть на часы – в этом не было никакого смысла.
Когда Этьен решит уехать, Гамаш не сможет его остановить. Но пока он не слышал звука двигателя.
Гамаш начал листать хрупкие страницы книги.
Она оказалась собранием григорианских песнопений, написанных на латыни, с невмами над словами. Почерковед мог бы сказать больше, но Гамаш исследовал немало писем, а потому тоже имел кое-какой опыт.
На первый взгляд почерк на листочке мало чем отличался от почерка в книге. Простая форма каллиграфии. В отличие от витиеватых каракулей более поздних поколений эти письмена выглядели четкими, аккуратными, изящными.
Но кое-что не совпадало. Малозаметные вещи. Завиток здесь, хвостик на букве там.
Песнопения в книге и на вырванном листке были написаны разными людьми. Это было несомненно.
Гамаш закрыл книгу и занялся пожелтевшим листком. Но теперь он рассматривал не слова, а завитки над ними.
Настоятель сказал, что это невмы. Музыкальная нотация, которая использовалась тысячу лет назад. До появления нот и нотного стана, скрипичного ключа и диеза существовали невмы.
Но что они означали?
Гамаш не знал толком, зачем снова их разглядывает. Не то чтобы он вдруг стал понимать их смысл.
Он целиком и полностью сосредоточился на древних значках, пытаясь понять их, и тут ему почудилось, что он слышит музыку. Он так часто слышал записи григорианских песнопений в исполнении монахов, что эти звуки запечатлелись в его мозгу.
И, глядя на невмы, он слышал их мягкие мужские голоса.
Гамаш медленно опустил страничку, снял очки.
Посмотрел в длинный-длинный коридор. Он по-прежнему слышал пение.
Низкое, монотонное. И оно приближалось.
Глава девятая
Гамаш оставил тело и книгу и пошел на звуки пения, которые привели его в Благодатную церковь. Теперь голоса неслись отовсюду – из стен, пола, балок. Словно само здание состояло из невм.
Старший инспектор озирался на ходу, задерживая взгляд в темных углах церкви, быстро воспринимая все, что доступно глазу. Он дошел почти до самого центра, когда увидел их. И остановился.
Монахи вернулись. Они вереницей выходили из отверстия в стене церкви. Склоненные головы скрыты под белыми капюшонами. Руки скрещены на груди и спрятаны в широких черных рукавах.
Одинаковые. Безликие.
Ни кусочка открытой кожи или волос. Ничто не свидетельствовало о том, что перед ним существа из плоти и крови.
Двигаясь вереницей, монахи пели.
Вот так и звучали невмы, извлеченные из книги.
Знаменитый хор монастыря Сен-Жильбер-антр-ле-Лу распевал молитвы. Григорианские песнопения. Хотя эти звуки слышали миллионы, но созерцать поющих монахов могли единицы. Да что говорить, насколько было известно старшему инспектору, он первым увидел, как монахи поют в своей церкви.
– Нашел их, – услышал Гамаш у себя за спиной.
Он повернулся, и Бовуар с улыбкой кивнул в сторону алтаря и монахов:
– Можете не благодарить.
Он выглядел так, будто у него гора с плеч свалилась, и Гамаш улыбнулся – он тоже чувствовал облегчение.
Жан Ги остановился рядом со старшим инспектором и посмотрел на часы:
– Пятичасовая служба.
Гамаш покачал головой и чуть не застонал. Какой же он глупец! Каждый квебекец, родившийся до того, как церковь растеряла свой авторитет, знал, что существует пятичасовая служба и любой живой монах к пяти непременно придет в церковь.
Это не объясняло, куда исчезли монахи, но объясняло, почему они вернулись.
– Где капитан Шарбонно? – спросил Гамаш.
– Там. – Бовуар показал в дальний угол церкви, позади вереницы монахов.
– Оставайся здесь, – сказал Гамаш и двинулся в ту сторону, где как раз открылась дверь и появился офицер Квебекской полиции.
Шарбонно выглядел точно так же, как и сам Гамаш, придя в церковь.
Взволнованный, настороженный, подозрительный.
И в последнюю очередь ошеломленный.
Капитан Шарбонно увидел Гамаша и кивнул, потом резво двинулся вдоль стены, огибая монахов, но не сводя с них глаз.
Они занимали свои места у деревянных скамей – в два ряда по обе стороны алтаря.
Наконец свое место занял последний монах.
Настоятель, подумал Гамаш. Он ничем не отличался от остальных в своей простой мантии, подпоясанной веревкой, но старший инспектор знал, что видит отца Филиппа. Его выдавали манеры, движения. Что-то выделяло его.
– Откуда они появились? – спросил вполголоса Шарбонно, подойдя к Гамашу.
– Вон оттуда. – Гамаш показал на стену.
Капитан посмотрел туда, но не увидел ничего, кроме сплошной каменной стены. Он перевел взгляд на Гамаша, но тот ничего не стал объяснять. Не мог объяснить.
– Нам нужно выбираться отсюда, – сказал Бовуар.
Он шагнул было к монахам, но шеф остановил его:
