– Подожди немного.
Настоятель занял свое место, и пение смолкло. Монахи остались стоять. Абсолютно неподвижно. Лицом друг к другу.
Полицейские тоже стояли лицом к монахам. Ждали знака от Гамаша. А он смотрел на монахов, на настоятеля. Смотрел пронзительным взглядом. Наконец он принял решение:
– Принесите, пожалуйста, тело брата Матье.
Бовуар удивился, но вышел вместе с Шарбонно, и вскоре они вернулись с носилками.
Тут монахи одним согласованным движением скинули капюшоны с головы, но остались стоять, глядя перед собой.
Нет, догадался Гамаш. Они не смотрят. Глаза у них закрыты.
Они молились. Безмолвно.
– Идемте со мной, – прошептал Гамаш и медленным шагом пошел по самой середине церкви.
Монахи, хотя и пребывали в состоянии транса, не могли не слышать их приближение. Звука их шагов. Наверное, посторонний звук совершенно выбивает их из колеи, догадался старший инспектор.
С момента возведения этих стен более трех веков назад никто не нарушал их службы. Один и тот же привычный ритуал. Знакомый, уютный. Предсказуемый. Приватный. Никогда во время службы они не слышали иных звуков, кроме тех, что производили сами.
До этого мгновения.
Мир нашел их и проник к ним сквозь брешь в толстых стенах. Брешь, пробитую преступлением. Но Гамаш знал, что не он один нарушает святость и приватность их жизни. То же самое сделал и убийца.
Насильственное деяние, совершенное сегодняшним утром в саду, стало причиной многих нарушений их быта. В том числе и появления старшего инспектора из отдела по расследованию убийств.
Гамаш поднялся на две каменные ступени и остановился. Он жестом велел Бовуару и Шарбонно опустить тело на плиточный пол перед алтарем.
Снова воцарилось молчание.
Гамаш прошелся взглядом по рядам монахов – не косит ли кто на него глазом. И конечно, заметил такого.
Секретарь настоятеля. Брат Симон. На его каменном лице застыло строгое, даже высокомерное выражение. Глаза оставались приоткрытыми. Его разум не полностью отдавался молитве, не полностью – Господу. Потом Гамаш увидел, что глаза брата Симона закрылись.
Гамаш знал, что это ошибка. Останься брат Симон с полуоткрытыми глазами, у Гамаша могли бы возникнуть лишь подозрения, но теперь появилась абсолютная уверенность.
Едва заметное движение век выдало брата Симона вернее любого крика.
Перед Гамашем было сообщество людей, общавшихся между собой каждый день и в течение всего дня. Не только словами. Самый крохотный жест имел смысл и значение, которые остались бы незамеченными в бурном и шумливом мире за стенами монастыря.
Да и сам Гамаш ничего такого не заметил бы, не будь он начеку. А сколько он уже упустил?
Все монахи открыли глаза. Одновременно. И уставились. На него.
Гамаш внезапно почувствовал себя выставленным напоказ. Глупое ощущение. Его словно застукали там, где он не должен находиться. Например, в алтаре во время службы. Рядом с мертвецом.
Старший инспектор взглянул на настоятеля – единственного из монахов, не смотревшего сейчас на него. Его холодные голубые глаза были прикованы к подношению Гамаша.
К брату Матье.
Следующие двадцать пять минут офицеры полиции сидели бок о бок на скамье для прихожан, пока монахи служили вечерню. Вместе с монахами они садились, вставали, кланялись и садились. Снова вставали. И садились. И преклоняли колени.
– Знал бы – поел бы что-нибудь более калорийное, – пробормотал Бовуар, вставая в очередной раз.
Монахи, если не молчали, исполняли григорианские песнопения.
Жан Ги Бовуар снова сел на жесткую деревянную скамью. Он очень редко бывал в церкви. Иногда на свадьбах, хотя квебекцы нынче предпочитали просто жить вместе. Главным образом бывал он в церквях на похоронах. Но и похороны случались все реже, по крайней мере в церквях. Даже пожилые квебекцы, умирая, завещали похоронить их без церковного отпевания, с гражданской панихидой в похоронном бюро.
Воскресить их похоронное бюро, конечно, не могло. Но зато оно их ни разу не обмануло.
«Милостивый Господь, – молча молился Бовуар, – пусть это поскорее закончится».
Потом монахи встали и начали новое песнопение.
«Черт побери!» – подумал Бовуар, вставая на ноги. Рядом с ним встал и шеф, положив свои большие руки на спинку скамьи перед собой. Правая его рука слегка подрагивала. Дрожала чуть-чуть, еле видимо, но заметно у человека столь сдержанного, стоявшего так неподвижно. Шеф не пытался скрыть тремор. Но Бовуар обратил внимание, что капитан Шарбонно скосил глаза на Гамаша и заметил эту красноречивую дрожь.
Знает ли капитан причину этой дрожи?
Его так и подмывало отвести Шарбонно в сторону и устроить взбучку, чтобы не пялился. Он хотел, чтобы капитан знал: эта дрожь – не признак слабости. Напротив.
Но он не сделал этого. Он научился сдержанности у Гамаша.
– Жан Ги, – прошептал Гамаш, не сводя глаз с монахов, – брат Матье был регентом хора, так?
– Oui.
– Кто же дирижирует хором после его смерти?
Бовуар помолчал несколько секунд. Теперь, вместо того чтобы отбывать время, слушая, как тянется бесконечное, невыносимое, скучное пение, он начал прислушиваться, приглядываться.
На скамьях монахов осталось пустое место. Точно напротив места настоятеля.
Там, судя по всему, прежде стоял, сидел, кланялся и молился человек, который сейчас лежал у их ног. Он вел хор по лабиринтам этих скучных песен.
Бовуар днем забавлял себя мыслью, уж не собственными ли руками сотворил приор насилие над собой. Забил себя камнем до смерти, лишь бы не присутствовать на очередной выносящей мозги мессе.
Только так инспектор удерживался от желания броситься с криком на одну из каменных колонн в надежде, что от удара по лбу он на какое-то время потеряет сознание и не будет слышать этой тягомотины.
Но теперь его жаждущий работы мозг занялся решением задачи.
Гамаш задал ему хороший вопрос.
Кто дирижирует хором сейчас, когда дирижер умер?
– А что, если никто? – прошептал он после двухминутного наблюдения за монахами. – Они, вероятно, знают эти мелодии наизусть. Разве они не повторяют каждый день одно и то же?
Все эти песнопения, на его взгляд, мало чем отличались одно от другого.
Гамаш покачал головой:
– Я так не думаю. Песнопения меняются от мессы к мессе, ото дня ко дню. Дни праздников, дни святых и всякое такое.
– Вы имеете в виду, et cetera?
Шеф слегка улыбнулся и посмотрел на него внимательнее.
– И тому подобное, – сказал Гамаш. – Ad infinitum
[29]
.
