– Как отнеслась к этому братия?
– Как к чуду. Во всех смыслах этого слова. У нас неожиданно появилось столько денег, что мы не знали, куда их девать. А деньги продолжали поступать. Но если забыть о деньгах, нам казалось, что мы получили благословение Господа. Он словно улыбнулся нашему проекту.
– И не только Господь, но и весь окружающий мир, – подхватил Гамаш.
– Верно. Казалось, что все вдруг поняли, как прекрасна наша музыка.
– Успех?
Брат Бернар зарделся и кивнул:
– Мне стыдно признаться, но именно такое возникло ощущение. И это стало казаться важным – что думает о нас мир.
– Мир влюбился в вас.
Бернар глубоко вздохнул и опустил глаза на свои руки, теребившие концы поясной веревки.
– И какое-то время мы были счастливы, – сказал брат Бернар.
– А что случилось потом?
– Мир открыл не только нашу музыку, но и нас. Над нами стали летать самолеты, на лодках приплывали люди. Репортеры, туристы. Самозваные паломники приходили, чтобы поклониться нам. Ужасно.
– Такова цена славы.
– А мы хотели только тепла зимой, – сказал брат Бернар. – И чтобы крыша не текла.
– Но все же вам удавалось отбиваться от них.
– Благодаря отцу настоятелю. Он недвусмысленно сообщил другим монастырям и публике, что мы – орден затворников, что мы приняли обет молчания. Однажды он даже выступил по телевизору. И по «Радио Канада».
– Я видел его интервью.
Хотя оно мало походило на интервью. Отец Филипп стоял в каком-то неизвестном месте, облаченный в мантию. Он смотрел в камеру и умолял людей оставить монастырь в покое. Он говорил, что рад популярности песнопений, но больше им нечего предложить миру. Совершенно. А вот мир в состоянии проявить по отношению к монахам Сен-Жильбера огромное милосердие. Дать им мир и тишину.
– И вас оставили в покое? – спросил Гамаш.
– В конечном счете – да.
– Но мир не вернулся?
Они покинули душевую, и Гамаш пошел за братом Бернаром по коридору. К закрытой двери в конце. Не к той, что вела в Благодатную церковь. А к противоположной.
Брат Бернар потянул ручку, и они вышли в яркий новый день.
На самом деле они оказались в громадном внутреннем дворе, обнесенном стеной. Здесь гуляли козы и овцы, цыплята и утки. Брат Бернар взял себе тростниковую корзинку, другую протянул Гамашу.
Воздух дышал свежестью и прохладой, и после жаркой душевой Гамаш чувствовал себя здесь превосходно. За высокой стеной виднелись верхушки сосен, слышался щебет птиц и тихий плеск воды о прибрежные камни.
– Excusez-moi
[40]
, – сказал Бернар курице, прежде чем взять из-под нее яйцо. – Merci.
Гамаш тоже засунул свою большую руку под курицу, нащупал теплое яйцо. Осторожно положил его в корзинку. Каждой следующей курице он тоже говорил «merci».
– Мир вроде бы вернулся в монастырь, старший инспектор, – сказал Бернар, продолжая перемещаться от курицы к курице. – Но Сен-Жильбер перестал быть тем, чем был прежде. Возникло напряжение. Часть монахов пожелала извлечь выгоду из нашей популярности. Они говорили, что на то, несомненно, есть воля Божья и опасно не воспользоваться таким шансом.
– А другие?
– Другие говорили, что Господь и без того проявил к нам щедрость и мы со смирением должны принять то, что Он нам даровал. Что Он нас испытывает. Что слава – это змея, маскирующаяся под друга. Что мы должны отвергнуть искушение.
– А на чьей стороне был брат Матье?
Бернар подошел к большой утке, погладил ее по голове, прошептал какие-то слова, Гамаш их не расслышал, но интонация явно была благодарственная. Потом брат Бернар поцеловал утку в голову и пошел дальше. Яиц у нее он не взял.
– Он поддерживал настоятеля. Они ведь очень дружили – две половинки целого. Отец настоятель – эстет, приор – человек действия. Вдвоем они руководили монастырем. Без настоятеля не появилось бы никаких записей. Он был обеими руками за. Обеспечивал связи с внешним миром. Радовался успеху вместе со всеми.
– А приор?
– Это было его детище. Приор возглавлял хор и руководил записями. Он выбирал музыку, солистов, порядок песнопений. Ту запись мы сделали за одно утро в Благодатной церкви с помощью старой установки, которую настоятель позаимствовал во время посещения монастыря Сен-Бенуа-дю-Лак.
Гамаш, неоднократно слушавший компакт-диск с хоралами, знал, что качество записи невысокое. Впрочем, это лишь добавляло музыке очарования, подчеркивало ее подлинность. Никакой цифровой обработки, никаких многоканальных записей. Никаких фокусов, никаких подделок. Все по-настоящему.
И это было прекрасно. Запись передавала все то, о чем говорил брат Бернар. Когда люди слушали ее, им казалось, что они присутствуют при исполнении. Что они не так одиноки. Что они остаются отдельными личностями, но являются частью сообщества. Частью всего. Людей, животных, деревьев, гор. Внезапно все грани размывались.
Григорианские песнопения проникли в тела людей, перестроили их ДНК, и люди стали частью всего, что их окружает. Не осталось ни злобы, ни конкуренции, ни победителей, ни побежденных. Все поражало великолепием, и всюду царило равенство.
И все пребывали в мире.
Неудивительно, что люди ждали новых записей. Жаждали их. Настаивали. Приезжали в монастырь, стучали в дверь, почти в истерике требовали, чтобы их впустили. Чтобы дали новые диски.
А монахи им отказывали.
Бернар помолчал несколько секунд, медленно двигаясь по периметру двора.
– Продолжайте, – попросил Гамаш.
Он знал: монаху есть что рассказать. Всегда находилось что рассказать. Бернар не просто так прошел за Гамашем в душевую – он преследовал свою цель. Рассказать что-то Гамашу. Но хотя он и наговорил немало интересного, главного пока не прозвучало.
Оставалось еще кое-что.
– Тут дело в обете молчания.
Гамаш подождал и, не выдержав, подстегнул его:
– Говорите же.
Брат Бернар помедлил, пытаясь найти слова, чтобы объяснить нечто не существующее в большом мире.
– Наш обет молчания не абсолютный. Он иначе называется «правило молчания». Нам иногда разрешают говорить между собой, хотя при этом мы нарушаем покой монастыря и монашеский мир. Молчание считается добровольным и в то же время глубоко духовным.
– Но разговаривать вам разрешается?
– Когда мы принимаем обет, языков нам не отрезают, – с улыбкой ответил монах. – Однако разговорчивость не поощряется. Болтун никогда не смог бы стать монахом. В течение суток есть моменты, когда тишина наиболее важна. Например, ночью. Великое молчание – так это называется. В некоторых монастырях обет молчания не столь строг, но здесь, в Сен-Жильбере, мы пытаемся блюсти Великое молчание в течение большей части дня.
