Великое молчание, подумал Гамаш. Вот что он чувствовал несколько часов назад, когда поднялся с кровати и вышел в коридор. Ему казалось, что он сейчас упадет в пустоту. А если бы он упал, то что ждало бы его на дне?
– Чем строже молчание, тем громче голос Господа? – спросил Гамаш.
– Скорее, увеличивается вероятность того, что мы его услышим. Некоторые монахи хотели, чтобы с них сняли обет молчания и они могли бы отправиться в мир и рассказать людям о музыке. Ходили даже слухи, что нас приглашают в Ватикан, но настоятель воспротивился.
– И что говорит братия?
– Одни рассердились. Другие почувствовали облегчение.
– Кто-то поддерживал настоятеля, а кто-то нет?
Бернар кивнул:
– Вы должны понять: настоятель здесь – нечто большее, чем начальник. Мы храним верность не епископу или архиепископу, а настоятелю. И монастырю. Мы выбираем настоятеля, и он сохраняет свой пост до смерти или добровольной отставки. Он наш папа.
– Он считается непогрешимым?
Бернар остановился и скрестил руки, положив одну из них на корзинку с яйцами в инстинктивно защитном жесте.
– Нет. Но самые счастливые монастыри – те, где монахи не оспаривают решения своего настоятеля. А наилучшие настоятели готовы выслушивать предложения монахов. Обсуждать любые вопросы в зале для собраний. Тогда они и принимают решения. И все с этими решениями соглашаются. Смотрят на них как на акт смирения и благодати. Речь идет не о выигрыше или проигрыше, а о том, чтобы выразить свое мнение. А там уж пусть решают Господь и братия.
– Но здесь ничего подобного больше не происходило?
Бернар молча кивнул.
– Кто-то из монахов начал кампанию за снятие обета молчания? Чтобы дать голос несогласным?
Бернар опять кивнул. Именно это он и хотел сообщить Гамашу.
– Это был брат Матье, – проговорил наконец Бернар с несчастным видом. – Это приор хотел снять обет молчания. И начались ужасные скандалы. Он был волевой человек. Всегда добивался своего. Прежде желания настоятеля и приора совпадали. А теперь разошлись.
– И брат Матье не желал подчиняться?
– Никак не желал. И постепенно другие монахи стали понимать, что стена может рухнуть, только если они тоже перестанут подчиняться и даже начнут сопротивление. Споры становились все более ожесточенными, более громкими.
– В безмолвном сообществе?
Бернар улыбнулся:
– Вы удивитесь, если я вам расскажу, сколько существует способов донести до других свою мысль. Гораздо более сильных и оскорбительных способов, чем слова. Повернуться спиной в монастыре – все равно что нецензурно выругаться. А закатить глаза – настоящая ядерная атака.
– И ко вчерашнему утру… – начал Гамаш.
– Ко вчерашнему утру монастырь лежал в руинах. Только тела все еще двигались и стены по-прежнему стояли. Но в остальном Сен-Жильбер-антр-ле-Лу умер.
Гамаш обдумал эти слова, потом поблагодарил брата Бернара, отдал ему корзинку с яйцами и двинулся со двора в сумеречный монастырь.
Мирная жизнь монастыря оказалась не просто расколотой, а уничтоженной. Что-то драгоценное перестало существовать. А потом на голову брата Матье обрушился камень. Расколол и ее.
Гамаш задержался в дверях и задал брату Бернару последний вопрос:
– А вы, mon frère, на чьей стороне? С кем вы?
– Я с отцом Филиппом, – ответил тот не колеблясь. – Я один из людей настоятеля.
Люди настоятеля, думал старший инспектор, когда несколько минут спустя вместе с Бовуаром входил в трапезную, где висела тишина. Многие монахи уже сидели на своих местах, но ни один не взглянул в их сторону.
Люди настоятеля. Люди приора.
Гражданская война, в которой воюют взглядами и жестами. И молчанием.
Глава четырнадцатая
После завтрака из яиц, фруктов, свежего хлеба и сыра монахи ушли, а старший инспектор и Бовуар задержались за травяным чаем.
– Какая гадость! – Бовуар отхлебнул чая и скорчил гримасу. – Отвратительный чай! Я пью бурду.
– Это, кажется, мята, – сказал Гамаш.
– Мятная бурда, – пробормотал Бовуар. Он поставил кружку на стол, отодвинул от себя. – Так кто, по-вашему, убийца?
Гамаш покачал головой:
– Пока не знаю. Думаю, кто-то из сторонников настоятеля.
– Или сам настоятель.
Гамаш кивнул:
– Если приора убили в борьбе за власть.
– Кто бы ни выиграл борьбу, он получит контроль над монастырем, ставшим вдруг чрезвычайно богатым и влиятельным. И не только благодаря деньгам.
– Продолжай, – сказал Гамаш.
Он всегда предпочитал слушать, а не говорить.
– Если подумать, эти гильбертинцы отсутствовали в течение четырех веков, но вдруг случилось чудо, и они вышли из лесной глуши. И хотя сюжет не совсем библейский, оказалось, что гильбертинцы наделены божественным даром священной музыки. Нью-йоркский гуру от маркетинга не смог бы изобрести фишки получше.
– Только это не фишка.
– Вы уверены, patron?
Гамаш поставил кружку на стол и наклонился к своему заместителю. Его темно-карие глаза смотрели задумчиво.
– Ты хочешь сказать, что монахи все это подстроили? Четыреста лет молчания, а потом появление записи с малоизвестными григорианскими песнопениями? И все для того, чтобы обрести богатство и влиятельность? Довольно долгосрочное планирование. Хорошо, что они обошлись без акционеров.
Бовуар рассмеялся:
– Однако ведь сработало.
– Но вряд ли тут можно говорить о легком успехе. Шансы на то, что такой отдаленный монастырь с поющими монахами станет сенсацией, чрезвычайно малы.
– Согласен. Тут многое должно совпасть. Музыка должна произвести на людей сильное впечатление. Но этого еще недостаточно. На самом деле прорыв произошел в тот момент, когда стало известно, кто исполнители. Считавшийся исчезнувшим орден монахов, принявших обет молчания. Вот что привлекло людей.
Старший инспектор кивнул. Это добавило таинственности музыке и монахам.
Однако можно ли здесь говорить о манипуляциях? В конце концов, все это – чистая правда. Но разве не в этом суть хорошего маркетинга? Не в том, чтобы лгать, а чтобы отбирать ту правду, которую следует сообщать?
– Эти скромные монахи стали суперзвездами, – сказал Бовуар. – Не только богачами, но и чем-то бóльшим. Они влиятельны. Люди их любят. Если настоятель монастыря Сен-Жильбер-антр-ле-Лу завтра появится на Си-эн-эн и сообщит, что это второе пришествие, то где гарантия, что миллионы людей ему не поверят?
– Миллионы готовы поверить во что угодно, – возразил Гамаш. – Они видят Христа в облатке и начинают ей поклоняться.
