Брат Антуан сорвал пузатый кабачок и сунул его в корзину в руках Бовуара.
– Монашеская жизнь – тяжкое бремя, инспектор. А в этой глуши тяжелее всего. Не многие могут выдержать.
Это прозвучало так, словно они были морской пехотой религиозных орденов. Их жизнь была единственной в своем роде. И Бовуар почувствовал, как в его сердце шевельнулось понимание. Даже сочувствие. Это была суровая жизнь. И выдерживали ее только сильные люди. Немногие. Гордые. Монахи.
– Те из нас, кто остается в Сен-Жильбере, были призваны сюда. Но это должно быть добровольное решение. И мы должны быть уверены.
– Значит, вы испытываете всех новых монахов?
– Не мы их испытываем – испытание происходит между ними и Господом. И тут не может быть неправильного ответа. Одна только правда. Он получил дверь для охраны и ключи, чтобы уйти.
– Свободный выбор? – сказал Бовуар и снова увидел улыбку на лице монаха.
– Никто не будет ему препятствовать.
– Кто-нибудь так уже уходил из монастыря?
– Многие. Больше народа уходит, чем остается.
– А брат Люк? Он здесь уже почти год. Когда закончится его испытание?
– Когда он сам решит. Когда попросит перевести его из каморки привратника к остальной братии. Или же откроет ключом дверь и уйдет.
Еще один тяжелый кабачок оказался в корзине Бовуара.
Брат Антуан двинулся дальше вдоль грядки.
– У него здесь что-то вроде чистилища, – сказал монах, раздвигая громадные листья в поисках созревших кабачков. – Он его сам сотворил. Это, вероятно, очень мучительно для него. Он как будто парализован.
– Чем?
– Лучше уж вы мне сами скажите, инспектор. Что обычно парализует людей?
Бовуар знал ответ:
– Страх.
Брат Антуан кивнул:
– Брат Люк человек одаренный. У него лучший голос из всех нас, что, поверьте, немало. Но его поразил страх.
– Чего же он боится?
– Всего. Того, что он станет одним из нас. Или не станет. Он боится солнца и боится тьмы. Боится ночных скрипов и утренней росы. Вот почему я знаю, что брат Матье никогда не взял бы его в солисты: его голос прекрасен, но полон страха. Когда вера вытеснит страх, он станет солистом. Но не раньше.
Бовуар обдумывал услышанное, а тем временем они черепашьим шагом двигались вдоль грядки. Корзинка в руках Бовуара становилась все тяжелее.
– Но что, если приор все же выбрал его? Предположим, он решил, что большинство слушателей не заметят страха или тревоги. Возможно даже, что его участие сделает музыку привлекательнее, богаче, человечнее. Ну не знаю… Но допустим, брат Матье все же выбрал Люка. Что бы вы в таком случае чувствовали?
Монах снял соломенную шляпу, отер лоб.
– Вы думаете, я бы расстроился?
Бовуар встретился с ним взглядом. Он словно посмотрел в зеркало.
– Думаю, очень сильно.
– Вот как? Если бы человек, которым вы восхищались, которого уважали, даже почитали, предпочел вам кого-то другого, что бы вы сделали?
– Вы говорите о своем отношении к приору? Вы почитали его?
– Да. Он великий человек. Он спас монастырь. И если бы он пожелал, чтобы солистом стала обезьяна, то я бы с удовольствием стал выращивать бананы.
Бовуар поймал себя на том, что ему хочется верить брату Антуану. Вероятно, ему просто хотелось верить, что он и сам бы в такой ситуации реагировал подобным образом.
Но сомнения у него оставались.
И еще Жан Ги Бовуар сомневался в самом монахе. Под мантией, под нелепой шляпой он видел не сына Божьего, а сына человеческого. А Бовуар знал, что сын человеческий способен почти на все. Если его обходят. Если предают. В особенности если так с ним поступает тот, кого он почитает.
Бовуар знал, что корень зла не в деньгах. Нет, именно страх порождал и усугублял зло. Страх, что у тебя не хватит денег, что у тебя не будет в достатке еды, земли, власти, безопасности, любви. Страх не получить того, что ты хочешь, или потерять то, что имеешь.
Бовуар наблюдал, как брат Антуан срывает очередной спрятавшийся под листьями кабачок. Что заставило здорового, умного молодого человека стать монахом? Вера или страх?
– Кто руководит хором после смерти приора? – спросил Гамаш.
Они дошли до конца сада и повернули в обратную сторону. Щеки у них раскраснелись от утренней прохлады.
– Я попросил брата Антуана взять на себя эту обязанность.
– Солиста? Того, кто вчера вечером бросил вам вызов?
– Того, кто после Матье самый способный музыкант в монастыре.
– А у вас не возникло желания взять руководство на себя?
– Желание возникло и все еще остается, – улыбнулся отец Филипп. – Но я не соблазнился этим фруктом. Для такой роли больше подходит Антуан, а не я.
– И в то же время он считался одним из людей приора.
– Что вы хотите этим сказать? – Улыбка сошла с лица настоятеля.
Гамаш чуть наклонил голову и посмотрел на собеседника:
– Я хочу сказать, что этот монастырь, этот орден разделен. С одной стороны люди приора, с другой – люди настоятеля.
– Абсурд! – отрезал настоятель.
Он тут же взял себя в руки, но было уже поздно. Гамаш на мгновение увидел то, что скрыто под маской. Змеиное жало высунулось на мгновение и тут же спряталось.
– Такова истина, mon père, – сказал Гамаш.
– Вы путаете разногласия и вражду, – возразил настоятель.
– Нет, не путаю. Я хорошо знаю разницу. То, что происходит здесь, и происходит, вероятно, уже довольно давно, нельзя назвать здоровыми разногласиями. И вы это знаете.
Они оба остановились и уставились друг на друга.
– Я не понимаю, о чем вы, месье Гамаш. Нет такого существа, как человек настоятеля. Или человек приора. Мы с Матье несколько десятилетий работали вместе. Он занимался музыкой, я – духовной жизнью…
– По сути, одним и тем же. Разве нет? Брат Люк говорил о песнопениях как о мостике к самому Господу.
– Брат Люк молод и имеет склонность упрощать.
– Брат Люк – один из людей приора.
Настоятель ощетинился:
– Песнопения – вещь важная, но они в нашем монастыре составляют только одну из сторон духовной жизни.
– И раскол проходит по этой линии? – спросил Гамаш спокойно, но твердо. – Те, для кого музыка имела первостепенное значение, стояли за приора. Те, кто на первое место ставил веру, пошли за вами.
– Никто ни к кому не присоединялся, – произнес настоятель голосом, срывающимся от раздражения. Или от отчаяния? – Мы едины. Мы можем иногда расходиться во мнениях, но не более того.
