– Это значит, что он искушенный политик, а вовсе не святой.
– Вы скептик, месье Бовуар.
– И на то есть основания, брат Бернар. Кто-то убил вашего приора. Размозжил ему голову в хорошеньком садике настоятеля. Вы говорите о святых. Где в то время находился святой? Где Господь?
Бернар ничего не ответил.
– Да, я скептик, – сказал Бовуар.
«Неужели никто не избавит меня от этого мятежного попа?»
Вот кто-то и избавил.
– И вашего драгоценного настоятеля избрали не просто так, с бухты-барахты, – напомнил ему Бовуар. – Он сам решил участвовать. Хотел стать настоятелем. Разве святые ищут власти? Мне казалось, что они должны быть смиренными скромниками.
Впереди уже показалась дверь в монастырь. Внутри их ждали длинные светлые коридоры. И маленькие кельи. И безмолвные, бесшумные монахи. И старший инспектор Гамаш. И Франкёр. Все вместе. Бовуар немного удивился, что стены и фундамент монастыря еще не сотрясаются.
Они подошли к двери из плотного дерева, срубленного в этом лесу четыреста лет назад. Потом были выкованы петли. И задвижка. Потом сделан замок.
На свитке в руке Бовуара монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу своими очертаниями напоминал крест. А на самом деле?
На самом деле он напоминал тюрьму.
Бовуар остановился.
– Почему дверь запирается? – спросил он у брата Бернара.
– Традиция, и ничего больше. Я думаю, многое из того, что мы делаем, кажется бессмысленным. Но для нас наши правила и традиции наполнены смыслом.
Бовуар продолжал смотреть на него.
– Дверь запирается для защиты, – сказал он наконец. – Но кого защищают?
– Прошу прощения?
– Вы говорите, что девизом монастыря могли бы стать слова «На всякий случай».
– Да, «Exsisto paratus». Я пошутил.
Бовуар кивнул:
– Я слышал, что многие истины подаются в шутливой форме. На какой такой случай, mon frère? Для чего запираются двери? Чтобы не впустить внешний мир или не выпустить монахов? Чтобы защитить вас или чтобы защитить нас?
– Я вас не понимаю, – сказал брат Бернар.
Но по выражению его лица Бовуар видел, что монах прекрасно все понял. И еще он видел, что полная не так давно корзина с ягодами опустела. Идеальное подношение исчезло.
– Может быть, ваш драгоценный настоятель оказался вовсе не дальновидным политиком и не святым, а тюремщиком. Может быть, именно поэтому он так возражал против записи. Категорически противился отмене обета молчания. Осуществлял давнюю традицию молчания? Или боялся выпустить в мир какого-то монстра?
– Не могу поверить, что вы это сказали, – проговорил Бернар, с трудом сдерживая себя. – Вы намекаете на педофилию? Вы думаете, мы здесь, потому что насиловали маленьких мальчиков? Вы думаете, что брат Шарль, брат Симон, настоятель… – Монах брызгал слюной. – Что я… Не считаете же вы в самом деле…
Он не мог продолжать. Его лицо покраснело от ярости, и Бовуар даже испугался, что голова монаха вот-вот взорвется.
Но все же полицейский инспектор ничего не сказал. Он ждал. И ждал.
Ведь молчание было его другом. И врагом монаха. Потому что в молчании прятался призрак. Он вырос. Он обзавелся плотью. Плотью всех маленьких мальчиков. Всех мальчиков хора. Мальчиков-школьников. Мальчиков – церковных служек. Доверчивых мальчиков. И их родителей.
И этот призрак навечно обосновался в молчании церкви.
Если у церкви имелся выбор, если она получала свободу рук, то защищала священников. А защитить клириков самым надежным образом можно, отправив их в глушь. В монастырь почти вымершего ордена. И возведя вокруг них стену.
Где они смогут петь, но не говорить.
Разве не мог отец Филипп служить в той же мере охранником, что и настоятелем? Святым, присматривающим за грешниками?
Глава девятнадцатая
– Вы знаете, почему гильбертинцы носят черные мантии и белые капюшоны? Ни у какого другого ордена нет таких одеяний. Они уникальны.
Старший суперинтендант Сильвен Франкёр сидел за письменным столом приора, небрежно откинувшись на спинку стула и положив ногу на ногу.
Старший инспектор Гамаш сидел на стуле для посетителей по другую сторону стола. Он пытался прочесть отчет коронера, привезенный Франкёром. Гамаш поднял глаза и увидел, что суперинтендант улыбается.
Обаятельная улыбка. Не оскорбительная, не снисходительная. Теплая и уверенная. Улыбка человека, которому можно доверять.
– Нет, сэр, не знаю. Почему?
Франкёр пришел в кабинет двадцатью минутами ранее и принес Гамашу документы. Потом сел и принялся мешать ему читать всякими банальными замечаниями.
Гамаш узнал в действиях Франкёра карикатуру на старую методику допроса, призванную выбивать из колеи, досаждать. Прерывать, прерывать, прерывать, пока допрашиваемый, раздраженный тем, что ему ничего не дают сказать толком, не взорвется и не скажет того, чего не сказал бы в нормальной ситуации.
Эта изощренная, изматывающая методика требовала больших затрат времени. Торопливые молодые полицейские ею не пользовались. Но офицеры постарше знали ее. И знали, что она приносит результаты, – нужно только не спешить.
Старший суперинтендант Квебекской полиции пользовался этим методом применительно к своему подчиненному – главе отдела по расследованию убийств.
Гамаш, вежливо выслушивавший прозаические замечания Франкёра, спрашивал себя, зачем тот это делает. Получает удовольствие? Играет со своим подчиненным? Или в этом есть какой-то скрытый смысл (у старшего суперинтенданта ничто не обходилось без скрытого смысла)?
Гамаш взглянул в обаятельное лицо суперинтенданта, спрашивая себя, что кроется за этой улыбкой. В этом порочном мозгу. В изощренном, предательском разуме.
Пусть Жан Ги считал Франкёра идиотом, но Гамаш-то знал, что суперинтендант далеко не глуп. Никто не может сделать такую карьеру в Квебекской полиции, в одном из самых уважаемых силовых подразделений в мире, если он глуп.
Держать Франкёра за дурака было серьезной ошибкой. Хотя Гамаш никогда не мог полностью отделаться от впечатления, что отчасти Бовуар прав. Пусть Франкёр не был идиотом, но он не был и таким умником, каким казался. И определенно не был таким умником, каким считал себя сам. В любом случае Франкёр был достаточно опытен, чтобы пользоваться старой изощренной методикой допроса, но и слишком высокомерен, используя старый прием на человеке, который почти наверняка его распознает. Он отличался скорее хитростью, чем умом.
Но это не делало его менее опасным.
Гамаш перевел взгляд на отчет коронера. За двадцать минут он сумел одолеть всего одну страницу. Там говорилось, что приор был здоровым человеком шестидесяти с небольшим лет. Отмечался обычный износ шестидесятилетнего тела. Небольшой артрит, частичная потеря эластичности артериями.
