– А как вы думаете, приор знал?
– Хотелось бы мне, чтобы знал. Он бы нас спас. Без особых трудов. Всего еще одна запись. И наверное, концертное турне. И нам бы хватило, чтобы спасти Сен-Жильбер.
– Но брат Матье мертв, – сказал Бовуар.
– Убит, – согласился монах.
– Чьими руками?
– Да бросьте вы, сын мой. Вы не хуже меня знаете.
Бовуар скосил глаза на настоятеля, сидящего во главе стола. Отец Филипп встал. Зашевелились и другие монахи. Поднялись и полицейские.
Настоятель благословил еду. Когда он закончил, все сели, а один из монахов поднялся на возвышение, откашлялся и начал петь.
«Опять!» – со вздохом подумал Бовуар и с тоской посмотрел на свежий хлеб и сыр, лежащие перед ним так искусительно близко. Но главным образом Бовуар думал под песнопение об откровенном, прямодушном монахе. Монахе – стороннике приора. Монахе, который считал настоятеля катастрофой. И хуже того, убийцей.
Когда монах на возвышении прекратил наконец петь, другие монахи принесли на стол кастрюли с теплым овощным супом – из тех овощей, что Бовуар помогал собирать сегодня утром.
Бовуар взял ломоть теплого багета, намазал на него сбитое масло и полюбовался тем, как оно начинает таять. Потом отрезал кусок сыра камбоцола с сырной тарелки, передававшейся из рук в руки. Брат Раймон продолжил свою песнь монастырских бед, а Бовуар отправил в рот ложку супа с морковкой, горошком, пастернаком и картошкой, плавающими в наваристом ароматном бульоне.
Бовуар заметил, что если ему с трудом удается приостановить почти библейский поток слов, льющийся из собеседника, то Гамашу с трудом удается выудить пару слов из брата Симона.
Гамашу часто попадались подозреваемые, которые отказывались говорить. По большей части они сидели с воинственным видом, сложив руки на груди, и смотрели на него через исцарапанный старый стол в каком-нибудь отделении Квебекской полиции у черта на куличках.
В конце концов старшему инспектору удавалось разговорить их всех. Некоторые из них признавались в преступлении. Но почти все они говорили больше, чем ожидали от себя, и, уж конечно, больше, чем намеревались.
Арман Гамаш умел выуживать тайны из людей.
Но, разговаривая с братом Симоном, он подумал, что эта беседа, вероятно, его Ватерлоо.
Он начал с погоды. Потом, решив, что тема слишком приземленная для секретаря настоятеля, спросил о святой Цецилии:
– Мы нашли ее статую в келье брата Матье.
– Она святая покровительница музыки, – сказал Симон, сосредоточиваясь на супе.
«Ну, по крайней мере, хоть какое-то начало», – подумал старший инспектор, отрезая ломтик камамбера и размазывая его по теплому куску багета. Одна тайна разгадана. Брат Матье каждый вечер молился святой покровительнице музыки.
Почувствовав некоторую слабину, Гамаш спросил о Гильберте из Семпрингхема. И о фасоне монашеских мантий.
Это вызвало предсказуемую реакцию. Брат Симон посмотрел на него так, словно Гамаш спятил. Потом вернулся к еде. Как и Гамаш.
Старший инспектор отхлебнул сидра.
– Вкусно, – сказал он, ставя стакан. – Насколько я понимаю, вы обмениваете чернику на сидр, который делают в одном из монастырей на юге.
С тем же успехом он мог бы разговаривать с камамбером.
Возникни подобная поразительно неловкая ситуация на каком-нибудь светском приеме, Гамаш, вероятно, сдался бы и заговорил с монахом, сидящим по другую сторону от него, но он вел расследование убийства и не имел такого выбора. И потому старший инспектор продолжал наступать на брата Симона, надеясь найти брешь в его обороне.
– Род-айленд.
Ложка брата Симона опустилась в тарелку, голова медленно повернулась. Он посмотрел на Гамаша:
– Как вы сказали?
Природа наделила брата Симона прекрасным голосом, прозвучавшим во всем своем блеске даже в такой короткой фразе. Сочным. Мелодичным. Как крепкий кофе или старый коньяк. Со всеми оттенками и глубиной.
Гамаш с удивлением понял, что за все время своего пребывания в монастыре слышал от секретаря настоятеля не более десятка слов.
– Род-айленд, – повторил Гамаш. – Прекрасная порода.
– Что вам о ней известно?
– У них фантастическое оперение. И на мой взгляд, пренебрежительное отношение к ним недопустимо.
Гамаш, конечно, ничего не знал о породе кур под названием «род-айленд», он лишь понимал, что завернул нечто красивое и это может вызвать отклик собеседника. И маленькое чудо действительно случилось. Старший инспектор запомнил одну фразу из своих разговоров с настоятелем.
Брат Симон неравнодушен к курам.
Гамаш, равнодушный к курам, запомнил одну-единственную породу. Он уже собирался сказать «Фоггорн Леггорн», но тут произошло первое чудо, и он вовремя вспомнил, что Фоггорн Леггорн – мультипликационный персонаж, а не порода кур
[50]
.
«Кемптаунские гонки длиной пять миль»
[51]
. К ужасу старшего инспектора, слова из любимой песни мультипликационного петуха проникли ему в голову и никак не желали уходить. «Ду-да». Он гнал эти слова прочь. «Ду-да».
Гамаш повернулся к брату Симону, надеясь, что его реплика сработала. «Ду-да, ду-да».
– Вы правы, у них хороший характер, но будьте осторожны. Они становятся агрессивными, когда раздражены, – сказал брат Симон.
Магическим словом «род-айленд» Гамаш не просто пробил оборону монаха – ворота перед ним широко распахнулись. И старший инспектор смог войти в крепость.
Но он все же сделал остановку, чтобы сообразить, чем можно вызвать раздражение у курицы. Вероятно, тем же, что раздражает брата Симона и других монахов, втиснутых в крохотные кельи. Полной свободой это не назовешь. Скорее свободой сельдей в бочке.
– Здесь у вас они есть? – спросил Гамаш.
– Род-айленды? Нет. Они довольно выносливы, но пока мы нашли только одну породу, которая имеет высокую яйценоскость в наших северных широтах.
Секретарь настоятеля полностью повернулся к Гамашу. Все его немногословие куда-то исчезло – монах почти умолял Гамаша задавать ему вопросы. И старший инспектор, конечно, не заставил просить себя дважды:
– О какой породе вы говорите?
Гамаш молился и надеялся, что брат Симон не попросит его догадаться.
– Вам будет стыдно, что вы не знаете, – сказал брат Симон чуть ли не с упреком.
