– Нет, не здесь, не в Сен-Жильбере, а в монастыре близ Монреаля, около сотни лет назад. Климат в Канаде слишком суров, думал тот монах, обычная птица тут не выживет, и он посвятил жизнь выведению канадской породы кур. Шантеклер. Потом они почти вымерли, но брат Симон их возродил.
– К нашей радости, – сказал Бовуар. – Все другие монастыри делают алкоголь. Бренди и бенедиктин. Шампанское. Коньяк. Вина. А здесь поют забытые песнопения и выводят почти вымерших кур. Неудивительно, что они и сами почти вымерли. Но это наводит меня на мысль о моем застольном разговоре с братом Раймоном. Кстати, с вашей подачи, спасибо.
Гамаш ухмыльнулся:
– Он оказался разговорчивым, да?
– Вы своего не могли разговорить, а я своего – остановить. Но послушайте, что он мне рассказал.
Они вошли в Благодатную церковь. Монахи рассеялись по монастырю – кто работал, кто читал, кто молился. День у монахов был не менее занят, чем утро.
– Фундамент монастыря начал крошиться, – сказал Бовуар. – Брат Раймон говорит, что обнаружил проблему месяца два назад. Если немедленно не начать ремонт, то монастырь через десять лет рухнет. Первая запись принесла им неплохие деньги, но этого недостаточно. Требуется еще.
– То есть здание монастыря может обрушиться? – спросил Гамаш и остановился как вкопанный.
– Бах – и нет, – сказал Бовуар. – Брат Раймон обвиняет настоятеля.
– Почему? Настоятель наверняка не устраивал подкоп под здание. По крайней мере, в буквальном смысле.
– Брат Раймон говорит, что, если они не заработают денег на второй записи и во время концертного турне, спасти монастырь не удастся. А настоятель ничего этого не позволяет.
– Отец Филипп знает о проблеме с фундаментом?
Бовуар кивнул:
– Брат Раймон говорит, что известил только настоятеля – больше никого. Он умолял настоятеля отнестись к его словам серьезно. Позаботиться о деньгах на ремонт фундамента.
– И больше об этом никто не знает? – спросил Гамаш.
– Ну, брат Раймон никому не говорил. Может быть, настоятель…
Гамаш сделал несколько шагов, обдумывая услышанное. Потом остановился:
– Приор был правой рукой настоятеля. Интересно, сказал ли ему отец Филипп?
Бовуар откликнулся:
– Вроде бы положено говорить своему заместителю о таких вещах.
– Если только ты не ведешь с ним войну, – пробормотал Гамаш, погруженный в свои мысли.
Он пытался понять, что произошло. Предположим, настоятель сказал приору, что монастырь разрушается. Но позже он все равно препятствовал выпуску второй записи. И, даже зная о неприятностях, грозящих монастырю, отказывался снять обет молчания, чтобы монахи могли отправиться в гастрольную поездку и давать интервью. Заработать несколько миллионов ради спасения монастыря.
Внезапно вторая запись григорианских песнопений из проекта, щекочущего самолюбие монахов и брата Матье, превратилась в нечто жизненно важное. Она не просто обозначила бы Сен-Жильбер-антр-ле-Лу на карте – она спасла бы монастырь.
Чисто теологический спор между настоятелем и приором перерос в нечто большее. Само сохранение монастыря оказалось под угрозой.
Что бы сделал брат Матье, если бы знал?
– Отношения между ними уже были напряженными, – сказал Гамаш.
Он двинулся дальше, хотя и медленно. Думая вслух. Понизив голос, чтобы их не услышали. Из-за этого создавалось впечатление, что по Благодатной церкви идут заговорщики.
– Приор точно бы охре… – Заметив реакцию Гамаша, Бовуар быстро заменил слово: – Взбесился.
– Он и без того был в ярости, – согласился шеф. – А от такой новости вообще сошел бы с ума.
– А если, зная обо всех проблемах, настоятель продолжал бы противиться второй записи? Наверняка брат Матье пригрозил бы сообщить другим монахам. И тогда всё гов… э-э… – Ему не удалось придумать другого способа выразить свою мысль.
– Конечно всплыло бы, – согласился Гамаш. – А потому…
Шеф снова замолчал и уставился в пространство. Он склеивал полученные обрывки информации, и перед его мысленным взором возник похожий, но все же иной образ.
– А потому, – повернулся он к Бовуару, – отец Филипп мог и не сказать своему приору, что есть опасность разрушения фундамента. Он человек умный, и ему нетрудно было представить, как воспользуется этим брат Матье. Тем самым он собственноручно передал бы своему противнику водородную бомбу информации. Треснувший фундамент стал бы последним и самым убедительным аргументом, в котором нуждались приор и его сторонники.
– Вы думаете, настоятель придержал эти сведения?
– Вполне возможно. И заставил брата Раймона держать это в тайне.
– Но мне Раймон обо всем рассказал, – возразил Бовуар. – Кто знает, рассказал он другим монахам или нет.
– Вероятно, он считал, что обещание, данное настоятелю, распространяется только на братию. Не на тебя.
– Или ему уже надоело молчать, – заметил Бовуар.
– И возможно, – сказал Гамаш, – брат Раймон солгал тебе и все-таки открыл тайну кому-то еще.
Они услышали тихое шарканье ног по Благодатной церкви и увидели монахов – те шли кто куда по своим делам, прижимаясь к стенам. Словно боялись обнаружить себя.
Полицейские разговаривали вполголоса, и Бовуар надеялся, что их никто не услышал. Но если услышали, то теперь уже ничего не поделаешь.
– Приору, – закончил мысль Бовуар. – Если бы брат Раймон нарушил свое обещание настоятелю, то сообщил бы брату Матье. Он бы чувствовал, что имеет на это право, раз настоятель не предпринимает никаких действий.
Гамаш кивнул. Это имело смысл. В том маленьком логическом мире, который они только что создали. Но в жизни монахов мало что укладывалось в рамки логики. И старшему инспектору пришлось напомнить себе: есть разница между тем, что должно было бы случиться, что могло случиться и что случилось на самом деле.
Им требовались факты.
– Если бы брат Раймон сказал приору, к чему бы это привело? – спросил Бовуар.
– Можно предположить, что приор впал бы в бешенство…
– Или нет, – прервал его Бовуар, и шеф удивленно посмотрел на него. – Не исключено, что настоятель, храня молчание о столь важных обстоятельствах, в конечном счете дал бы приору необходимое оружие. Приор, возможно, продемонстрировал бы притворную злость, но на самом деле он только обрадовался бы.
Гамаш представил себе приора. Вообразил, как тот выслушивает известие о неприятностях с фундаментом. Настоятель все знает, но ничего не предпринимает. Только молится. Как бы в таком случае поступил приор?
Сказал бы кому-нибудь еще?
Наверное, не сказал бы. По крайней мере, сразу.
