Он чувствовал определенность, уверенность. Мелодичную радость.
Потом вместо гудения возникли слова, и брат Симон запел. Гамаш, конечно, не знал латыни, но ему казалось, что он понимает каждое слово.
Чистый, спокойный, сочный тенор брата Симона любовно выводил мелодию, произнося бессмысленные слова. В его голосе и музыке не слышалось никакого суждения, одно приятие.
А потом последняя нота опустилась на землю. Легко, неторопливо. Мягкая посадка.
Голос смолк. Но музыка осталась с Гамашем. Скорее чувство, чем воспоминание. Он хотел, чтобы то чувство вернулось. Та легкость. Он хотел попросить брата Симона продолжить и никогда не прекращать пение.
«Кемптаунские гонки» куда-то исчезли. Их вытеснил короткий, но величественный песенный взрыв.
Даже брат Симон удивился тому, что произвел его голос.
Гамаш знал, что теперь он еще долго будет напевать себе под нос эту прекрасную мелодию. «Ду-да» сменилось на «Я тебя не слышу. У меня банан в ухе».
Бовуар швырнул в воду камень, швырнул далеко, насколько хватило сил.
Никаких шлепков плоского камешка по воде. Он нашел еще один тяжелый камень, взвесил его в руке, отвел руку назад и опять швырнул.
Камень пролетел по дуге и с хлопком ушел под воду.
Бовуар стоял на берегу среди скругленных водой камней, гальки и ракушек и смотрел в прозрачную, чистую синь озера. Рябь от брошенного камня достигла берега, накатила на гальку белой тонкой пеной. Словно в миниатюрном мире неожиданно нахлынула на берег приливная волна. Созданная Бовуаром.
После столкновения с Франкёром он почувствовал, что ему нужно подышать свежим воздухом.
Брат Бернар, старший по чернике, говорил о тропинке. Бовуар нашел эту тропинку и двинулся по ней, почти не обращая внимания на окружающее. Он снова и снова прокручивал в голове те несколько слов, которыми обменялся с Франкёром.
И те слова, что он должен был бы сказать. Мог бы сказать. Умные, колкие замечания.
Но после нескольких минут бешеного метания мыслей его стремительный шаг замедлился, и он понял, что тропинка упирается в озеро. В берег, усыпанный камнями и кустиками черники.
Он перешел на нормальный шаг, потом на прогулочный, наконец остановился на небольшом каменистом полуострове, вдающемся в далекое северное озеро. Над ним парили и срывались в пике громадные птицы, почти не делая взмахов крыльями.
Бовуар снял туфли и носки, закатал брючины и попробовал большим пальцем воду. Тут же отдернул ногу. От холода палец чуть не обожгло. Он попробовал еще раз, потом миллиметр за миллиметром погрузил ноги в воду по щиколотку. Ноги привыкли к ледяной воде. Он не переставал удивляться, к чему только не привыкает человек. В особенности если его чувства притупились.
Он тихо посидел с минуту, срывая и закидывая в рот чернику с ближайшего кустика и стараясь не думать.
А когда он все же думал, на ум ему приходила Анни. Он вытащил смартфон. От нее пришло сообщение. Он прочел его, улыбнулся.
Она рассказывала о прошедшем дне на работе. Забавная маленькая история о путанице, случившейся в Интернете. Тривиальная, но Бовуар перечитал каждое слово дважды. Он представлял ее недоумение, переписку с выяснением обстоятельств, счастливое разрешение. Она писала, как ей не хватает его. Как она его любит.
Он ответил. Рассказал о том, где находится. Рассказал, что расследование продвигается. Он помедлил, прежде чем нажать «отправить»: понимал, что хотя и не солгал, но всей правды все равно не сообщил. О том, что чувствует. О своем смятении и злости. Казалось, что эти чувства направлены на Франкёра. И в то же время не на Франкёра. Бовуар злился на брата Раймона, на монахов, на то, что он находится в монастыре, а не с Анни. Злился на молчание, прерываемое бесконечными мессами.
Злился на себя за то, что позволил Франкёру задеть его за живое.
И сильнее всего злился на суперинтенданта Франкёра.
Но он больше ни о чем не написал Анни. Просто поставил в конце послания смайлик и нажал «отправить».
Бовуар вытер ноги свитером, надел носки и туфли.
Пришло время возвращаться, но он подобрал еще один камень, бросил его и стал смотреть, как расходятся круги по спокойной воде.
– Забавно, – сказал брат Симон, закончив петь. – Все слова прекрасно подходят.
– Вы же говорили, что это сплошная нелепица, чепуха, – удивился Гамаш.
– Так оно и есть. Я имею в виду, что они укладываются в ритм музыки. Как и стихи, они должны соответствовать музыкальному ритму.
– И они соответствуют?
Гамаш перевел взгляд на пожелтевший листок, не зная, что надеется там увидеть. Думал, что произойдет какое-то волшебство и он вдруг поймет? Но он не понял ничего. Ни слов, ни невм.
– По-моему, автор разбирался в музыке, – сказал брат Симон. – Но писать стихи он не умел.
– Как Лернер и Лоу, – заметил Гамаш.
– Саймон и Гарфанкел, – подхватил брат Симон.
– Гильберт и Салливан
[54]
, – улыбаясь, возразил Гамаш.
Симон рассмеялся:
– Я слышал, они презирали друг друга. В одной комнате не могли находиться.
– Значит, – сказал Гамаш, пытаясь подвести итог, – вывод первый: музыка прекрасна. И вывод второй: слова нелепы.
Брат Симон кивнул.
– И вы полагаете, что тут действовала команда – не один монах, а два?
– Один написал музыку, – сказал Симон, – а другой – слова.
Они посмотрели на листы у них в руках. Потом в глаза друг другу.
– Но у нас нет объяснения, почему слова такие глупые, – проговорил брат Симон.
– Если только автор невм не знал латыни. Может быть, он полагал, что его напарник написал стихи, по своей красоте достойные музыки.
– А когда узнал, какой смысл кроется за словами… – начал брат Симон.
– Oui, – кивнул Гамаш. – Дело закончилось убийством.
– Неужели люди в самом деле убивают из-за таких вещей? – спросил Симон.
– Церковь кастрировала мужчин, чтобы у них сохранялось сопрано, – напомнил ему Гамаш. – Когда дело доходит до божественной музыки, эмоции воспаряют ввысь. Тогда до калечения или убийства остается один шаг.
Брат Симон задумался, выпятив нижнюю губу. Это неожиданно придало ему юный вид. Мальчишка, складывающий пазл.
– Ваш приор… – заговорил Гамаш. – Что он написал бы скорее всего? Слова или музыку?
