Он прихлебывал суп и мурлыкал себе под нос. Смотрел в тарелку и наслаждался превосходной едой. Потом, вероятно почувствовав вперившиеся в него взгляды, поднял голову.
Однако гудение не прекратилось.
Слегка улыбаясь, Гамаш оглядел монахов.
У кого-то из них был оскорбленный вид. У кого-то – обеспокоенный, словно среди них появился сумасшедший. Некоторые сердились из-за того, что Гамаш нарушил их покой.
Бовуар сидел с пустыми глазами, суп перед ним оставался нетронутым, аппетит у него пропал. Франкёр почти незаметно качал головой, словно от стыда.
И у одного монаха вид был испуганный. У брата Симона.
– Что вы напеваете?
Этот вопрос задал человек, сидевший во главе стола. Но не отец Филипп. Его задал доминиканец. Он смотрел заинтересованно, доброжелательно. Не сердито, не с мукой, не оскорбленно.
Брат Себастьян был искренне заинтересован.
– Извините, – сказал Гамаш. – Я не отдавал себе отчета, что напеваю так громко. Désolé.
Но старший инспектор вовсе не казался огорченным.
– Кажется, это какая-то канадская народная песня, – сказал брат Симон чуть громче обычного.
– Правда? Очень красивая песенка.
– Вообще-то, mon frère, – сказал Гамаш, не обращая внимания на Симона, который ерзал и под столом бил коленом о колено Гамаша, – это песнопение. Вот, застряло в голове. Никак не избавиться.
– Никакое это не песнопение, – быстро проговорил Симон. – Он так думает, но я пытался объяснить, что песнопения гораздо проще.
– В любом случае оно прекрасно, – сказал брат Себастьян.
– Гораздо лучше, чем песенка, которую эта мелодия вытеснила из моей головы, – «Кемптаунские гонки».
– «Кемптаунские гонки длиной пять миль. Ду-да, ду-да», – пропел брат Себастьян. – Вы про эту?
Все головы повернулись от старшего инспектора к молодому монаху. Даже Гамаш на мгновение потерял дар речи.
Брат Себастьян говорил о дурацкой старой песенке словно о творении гения. Словно ее написали Моцарт, Гендель или Бетховен. Если бы работы да Винчи можно было обратить в музыку, то они звучали бы именно так.
– «Сплошной день ду-да», – с улыбкой заключил брат Себастьян.
Эти монахи, умевшие прекрасно петь Господу, уставились на доминиканца так, будто он принадлежал совсем к другому виду.
– Кто вы?
Этот вопрос задал брат Антуан. Новый регент хора. Не настойчиво и вовсе не обвиняюще. В голосе Антуана прозвучала нотка удивления, какой Гамаш не слышал прежде.
Старший инспектор обвел взглядом других монахов.
Неприязнь исчезла. Тревога прошла. Брат Симон забыл о собственной неразговорчивости, с лица брата Шарля исчез испуг.
Кроме крайнего удивления, ничего не осталось на их лицах.
– Я брат Себастьян. Простой монах-доминиканец.
Брат Себастьян аккуратно сложил салфетку и бросил на стол перед собой. Потом посмотрел вдоль длинного деревянного стола, на котором за прошедшие века оставили царапины и отметины многие поколения сидевших за ним гильбертинцев.
– Я сказал, что прилетел из Рима, – начал он, – но не конкретизировал. Я прилетел из дворца Священной канцелярии в Ватикане. Я работаю в КДВ.
За столом воцарилось полное молчание.
– КДВ? – переспросил Гамаш.
– Конгрегация доктрины веры
[61]
, – пояснил брат Себастьян.
На его невзрачном лице появилось извиняющееся выражение.
В трапезную вернулся страх. Если прежде страх казался неопределенным, бесформенным, то сейчас он обрел форму и направленность. Приятный молодой монах во главе стола рядом с настоятелем. Пес Господень.
Старший инспектор посмотрел на брата Себастьяна и отца Филиппа, сидевших бок о бок, и ему пришел на ум невероятный символ монастыря Сен-Жильбер-антр-ле-Лу. Два переплетенных волка. На одном черное поверх белого, на другом, настоятеле, белое на черном. Противоположные полюса. Себастьян, молодой и энергичный. Отец Филипп, пожилой и стареющий с каждым мгновением.
Entre les loups. Среди волков.
– Конгрегация доктрины веры? – переспросил Гамаш.
– Инквизиция, – очень тихо произнес брат Симон.
Глава двадцать восьмая
Гамаш и Бовуар заговорили, только когда вернулись в кабинет приора. Суперинтендант Франкёр сразу же после обеда перехватил заезжего монаха, и они вдвоем остались в трапезной.
Остальные удалились, как только позволили правила хорошего тона.
– Господи боже, – сказал Бовуар. – Инквизиция! Вот уж чего не ожидал.
– Никто не ждет инквизиции, – возразил Гамаш. – Инквизиции не существует вот уже не одну сотню лет. Интересно, зачем он здесь?
Бовуар скрестил руки на груди и оперся спиной о дверь, а Гамаш сел за стол. Только сейчас он заметил, что второй стул сломан и косо стоит в углу.
Гамаш ничего не сказал, только посмотрел на Бовуара, взметнув брови.
– Маленький спор.
– Со стулом?
– С суперинтендантом. Все остались целы, – поспешно добавил он, увидев лицо шефа.
Но его заверение не подействовало. Гамаш по-прежнему выглядел обеспокоенным.
– Что случилось?
– Ничего. Он тут наговорил всяких глупостей, а я с ним не согласился.
– Я тебя предупреждал: не связывайся с ним, не спорь. Он ведь чем занимается – проникает в мозги…
– И как прикажете мне реагировать? Кивать, кланяться и выслушивать его бредни? Вы как хотите, а я этим заниматься не буду.
Несколько секунд они смотрели друг на друга.
– Извините, – сказал Бовуар и выпрямился.
Устало потер лицо руками, потом взглянул на Гамаша.
Шеф не сердился, но оставался обеспокоенным.
– Что-то случилось? Что тебе сказал суперинтендант?
– Обычное свое дерьмо. Будто вы не понимаете, что делаете, а я вам подражаю.
– И поэтому ты вышел из себя?
– Оттого что меня сравнили с вами? А кто бы не вышел? – Бовуар рассмеялся, заметив при этом, что шефу не до смеха.
Гамаш продолжал разглядывать Бовуара:
– Ты здоров?
– Господи, стоит мне разозлиться или расстроиться, вы тут же – здоров ли я. Вы думаете, я настолько хрупок?
