Я поднял глаза от залитого осенним солнцем стола и недоуменно спросил бойцов:
— Что так вам приспичило именно сегодня туда намылиться? Завтра чем не день вам?
— Так, командир, Йёссен отсюда родом. Надобно нам перед его матерью повиниться. Завтра вроде как невежливо уже будет. И вообще… Может, помочь чем ей требуется… Командир, он наш товарищ был и…
— Я помню, чем я обязан Йёссену, — буркнул я недовольно, ощущая себя паршиво, будто егеря меня как котенка в лужу носом натыкали. — Поедем, но не все… Я, кучер, мой денщик и от вас трое — сами определитесь кто. На рысаках поедем.
— А денщик зачем? Он же не реций, — настаивал унтер.
— Он пулемет возьмет, — отрезал я. — Мало ли…
Когда егеря вышли, я сказал женщине:
— Альта, я доволен вашими записями при первом взгляде на них. Продолжайте так и дальше. Я ненадолго отъеду, а вы распорядитесь, чтобы жеребцов развели по разным конюшням, не то разломают там все, когда кобылы в охоту войдут, если их вместе держать. Конезавод теперь будет лицо «Отрадного».
Я встал, и женщина встала одновременно со мной. При всей стройности, если не сказать худобе, грудь ее впечатляла размером. Остального всего за балахонистым платьем особо и не заметно. Ростом высока и не блондинка совсем — русая. И глаз светло-карий с зеленцой.
Она неторопливо стянула с плеч богатую шаль, сложила ее и протянула мне.
— Вы, наверное, росли на чужбине, ваша милость, и не совсем ориентируетесь в тонкостях горских обычаев. Подарите эту шаль матери вашего бойца. Я правильно догадалась, что он погиб из-за вас?
— Я ему обязан жизнью, — сознался я.
— Он отомщен?
— Отомщен, — не покривил я душой, так как заставить работать на государство Ночную гильдию это… похуже смерти им будет.
— Тогда платка достаточно, — улыбнулась Альта мягко, глядя прямо в мои глаза. — Если у нее есть еще сыновья, то примите участие в их судьбе. И вас не будут здесь поминать худым словом. Я сама не местная, так что понимаю ваши затруднения. Езжайте спокойно, ваша милость. А я тут подготовлю к вечеру веселую тризну, пока управляющий развлекает нашего гостя.
— Неужели у вас ничего не слышали про Кровавого Кобчика и его тризну по молодому графу на Восточном фронте? — спросил я напоследок. — Об этом все газеты писали.
— Мы не выписываем газет, ваша милость, — мягко ответила женщина. — Да и живем в глуши. Приезжал фельдъегерь от Ремидия. Привез печальное известие о гибели нашего господина. Сообщил, что имение отошло в домен маркграфа, и все. А дальше у нас страда… не зерно, так горох, не фундук, так кизил, не виноград, так орех. И постоянный сенокос на неудобьях. У нас в горах говорят так: «Помирать собрался, а овес сей». Коровы еще болели на новом пастбище…
Одноэтажный каменный дом под соломенной крышей с покосившимся старым тележным колесом для гнезда аистов над ней, как и двор при нем, не впечатлял достатком. Нам его показали сразу при въезде в деревню. Шестой дом по левой стороне.
Встретила нас у калитки сухонькая женщина, рано состарившаяся от тяжелой крестьянской работы.
— Что нужно важным господам на моем подворье? — спросила гордо, вытирая руки передником, когда мы сошли с коляски.
Оставила между нами и собой закрытую калитку из редких жердей.
— Тут живут Йёссены? — спросил я.
— Здесь… — замялась женщина, не зная, как ко мне обратиться.
— Ваша милость, — подсказал ей Тавор.
— Здесь, ваша милость.
— А где твой муж, хозяйка?
— Я вдова, ваша милость. Но если мой старый обормот перед смертью кому задолжал, то только через суд. От меня вы и медяка не получите, — гордо сложила она руки под грудью.
— Нет, мать. Не знаем мы ничего про долги твоего мужа. Сколько у тебя детей?
— Старший сын погиб на войне, где-то далеко на востоке. Второй еще со мной пока. Еще три дочери есть, но они сейчас орех трясут. Дома их нет.
— Зятья есть?
— Нет пока. Кто возьмет почти бесприданниц да безотцовщину? Разве что вдовцы. А с началом этой войны у нас только вдовы множатся.
Я взял с сиденья коляски шаль и протянул ей с поклоном.
— Извини нас, мать, но так вышло, что не уберегли мы твоего сына. Он выполнил свой долг до конца, защищая своего вождя. Что я могу сделать для тебя, как облегчить твое горе, чтобы оно не омрачало твою гордость за сына-героя.
— Ты, что ли, этот вождь? — спросила она с недоверием. — Больно молод…
Но платок взяла, развернула, поцокала языком от восхищения и накинула его себе на плечи.
— Я этот вождь.
— Тогда погоди здесь.
Она ушла в дом и скоро вернулась с ковшиком воды. Открыла калитку и, отступив на шаг, протянула мне корец. Подождала, пока я выпил и сказал положенные слова под падающие в пыль последние капли, уголками губ усмехнувшись на «плодоносящее чрево».
— Я не просила. Ты сам это сказал, вождь. Так что пристрой к хорошему делу моего младшенького, — потребовала она, отбирая у меня ковш. — Так устрой, чтобы он не нуждался по жизни. Нет у него тяги к земле, ни любви к овцам. Даже к вьделке вина нет у него стремления. В армию и в ту не годен по сухорукости. Все книжки читает как порченый. Глаза ломает и керосин напрасно жжет.
— Хорошо, мать. Все сделаю, как ты велишь, — поклонился я ей. — Спасибо тебе за старшего сына. Спасибо за то, что воспитала настоящего горца.
— Где могила моего старшего? — спросила женщина строго.
— В городе Будвиц. На центральном кладбище, в хорошем месте, — постарался я ответить подробно. — Это далеко отсюда — в Ольмюцком королевстве. За могилой ухаживают, не беспокойся. Весной, как земля просядет, на нее камень положат.
— Дашь мне денег, вождь, съездить к сыну, оплакать его могилку? Самой мне не потянуть.
— Непременно. И на дорогу дам, и на прожитье. Там дорогой город.
— Я не спрашиваю, отомстил ли ты за мою кровиночку… Но если твоя совесть позволила прийти к этому порогу, то надеюсь, ты все сделал как положено, — и концом подаренной шали промокнула уголок глаза.
Тут привели парня лет семнадцати. По виду действительно немного не от мира сего, крестьянского мира. Взъерошенного сероглазого блондина среднего роста. Левую руку он держал несколько неестественно.
— Это мой младший и есть, ваша милость. Тим, — кивнула на него мать. — Тим Йёссен. Теперь его обед — ваша забота.
— Читать-писать умеешь? — спросил я парня.
— Я в этом году окончил среднюю школу, ваша милость, — твердо ответил мальчик.
Было чем гордиться, не много в Реции на селе парней со средним образованием. Восьмилетку-то не все заканчивают. Большинство останавливаются на умении читать-писать-считать. Это в долинах. А в горах и этого нет.
