– Мне кажется, – наконец выговорил Невмывако, – вас это должно заинтересовать.
Он потянул лежавшие перед ним листки. Лежащим сверху был расчёт Мокашова..
Случилось так, что Иркин смотрел мокашевский расчет при Невмывако. Он помнил, что Мокашов – маленький теоретик, но крупный родственник. К таким со временем не подступись. Он сам в принципе не против пристраивания детей. И куда их стоит приводить, если не в известное? Туда, где можешь им помочь. Он только против явного блата, когда и дело побоку, а специалист только надувает щёки. Читая справку, Иркин сказал:
– В этом все теоретики.
Между расчётом и результатом эксперимента, что успели провести, не было ничего общего. Этим бы дело и закончилось, но у Невмывако мелькнула мысль – воспользоваться. Он попросил расчёт на всякий случай, и случай выручил.
Невмывако попал в отдел не обычным путем, а как бы сверху. В отделе его до этого не знали, и было мнение, что он – ни то, ни сё, ни бе, ни ме, ни кукареку, и прислан кадрами дисциплину наводить, хотя он был в своё время не так уже и плох и начинал с многими, взявшими старт и затем круто взмывшими. А он как был, так и остался, как говорится, рядовым членом команды, и его помнили.
Днями позже он встретил на фирме старого знакомого. Профессор Левкович привез на этот раз в Красноград группу академической молодежи, на совещание по поведению жидкости в невесомости. Невмывако попросил его посмотреть расчёт.
Слухи об абсолютной закрытости ракетной фирмы не были абсолютно верными. Главный, как мог, подключал к работе академические коллективы, но делал это осторожно. Можно и самому было под это загреметь “под панфары»”. А побывать в знаменитом КБ уже стало почётно.
При изложении просьбы Невмывако детали скрыл, и выходило, что разбор расчёта – чуть ли не поручение Главного и тем самым проверка прибывших «на вшивость». Пикантность ситуации состояла и в том, что задача движения топлива в баках числилась за Академией Наук. Но пока она там фундаментально формулировалась, необходимые сроки прошли. Проблему пришлось разрешать технически – перегородками в баках. Это производственников раздражало, поскольку увеличило вес. «Академиков» решили проучить. Расправа витала в воздухе, и тут возник Невмывако с расчётом.
Расчет по-крупному не заслуживал внимания. Это был простенький инженерный расчёт, хотя и со своей «изюминкой». Она походила на известный коэффициент Сх, сыгравший в аэродинамике и гидромеханике кардинальную роль. Однако форма расчёта не выдерживала критики, и давать его «академикам» на отзыв, было то же самое, что дать школьное сочинение на отзыв нобелевскому лауреату.
Мокашов медленно читал язвительные фразы, и уши его горели. Невмывако смотрел: не переборщил ли? Не переживают так из-за рядового отзыва. Ясно, что у теоретика чрезвычайно нежная кожа. Прямо лягушачья. Жалко такого бить. Жалко, а нужно. Как учит история: древние приручали ущербных, и получился домашний скот.
Мокашеву не всё было понятно. Он знал эти скромные обозначения – символы высшей математики. Не высшей, а высочайшей, доступной избранным, особам присягнувшим ей. О таком математическом аппарате он только мечтал. Но его цепляли язвительные фразы, от которых ему хотелось спрятаться.
– Я пойду, – выдавил он.
Но Невмывако холодно заметил:
– Я вас ещё не отпустил.
Он наблюдал… Покраснел новичок. Чрезвычайно нежная кожа. Древние приручали ущербных… Жаль. Но если не бить, вырастет доморощенный изобретатель и начнёт повсеместно ходить с протянутой рукой, а на ладони всего – то крохотное изобретение. Изобретут на грош…
– Вам всё понятно, Борис Николаевич?
“Ну, всё-не всё, да какая разница? Просто уровень не тот, – думал Мокашов, – сунулся с суконным рылом в калашный ряд. И мне указали место. Умыли походя, хотя и на бегу”.
“Можно ещё, – подумал Невмывако, – устроить новичку встречу с Левковичем и его приезжей сворой. Но, пожалуй, сломается новичок. Попробовать наоборот? Изумруды теперь делают как? Растворяют в кислоте напрочь мелочь, изумрудный бой и уже из ничего, из раствора выращивают совершенные кристаллы”.
– Хочу рассказать вам байку про бегемота, – сказал Невмывако. – Житейская история. Молодой бегемотик затесался в стадо слонов. Сам он себя со стороны, конечно, не видел, считал себя слоном и бродил со слоновым стадом. Дальше больше, влюбился в молодую слониху, ухаживал за ней, как мог, пока соперник – молодой слон не устроил бегемотику трёпку. Тогда он понял, что он не слон, а маленьким бегемотик. Думаю, как бегемот, он был неплох, просто выступил на чужом поле.
Невмывако улыбнулся, пожевал губами и закончил:
– У него выхода не было. Зато у вас целых два – сделаться слоном или стать в конце концов нормальным бегемотом. Умоляю вас, займитесь «Узором». Поверьте мне, это – ваш “Тулон”. Реальные двигатели и реальный управляющий блок – не могут не повлечь за собой реального результата. Словом, как говорится, полный вперёд.
Глава седьмая
В кустах у насыпи Мокашов испытал истинное успокоение. Он отыскал это место случайно, свернул как-то раньше с тропинки и вышел к железнодорожной насыпи. Здесь притаилась эталонная тишина, составы ходили редко, не голосили, как в лесу, птицы. Там, где дорога сворачивала на мост, начинались сплошные кусты.
В кустах затаилась особенная жизнь. Порой раздавался шорох, и всё затихало. Должно быть, он для кого-то был здесь бельмом на глазу, за ним наблюдали, возможно, терпели, но не мешали. Он стал приходить сюда поразмышлять.
Здесь, наедине с собой, он волен был подниматься к беспредельным философическим высотам, судить, например, о том, что такое счастье и что превыше всего? Дряхлеющий Гёте, похоже, упрощенно решил, одарив Фауста молодостью и Маргаритой. “Остановись, мгновенье, ты прекрасно”. И сегодня он – Мокашов – молод, но разве счастлив? Тысячу раз – нет! И что есть счастье? Не прав ли Томас Харди? Как там у него? “…Мерило в нас самих, и кто с лица Король, тот и Король на деле…”
На насыпи между путей прыгала белая ворона и теребила бумажный пакет. Была она не той совершенной белизны, как зверьки – альбиносы. Её серые перья напоминали блеклую седину.
В зоомузеях его всегда тянуло прежде всего к стеллажам какерлаков. Там были белки с дымчатой шерстью, снежные кроты, ярко-белые куницы, барсуки, росомахи, а из птиц разве что тетерев был удовлетворительно бел. Павлины казались грязными, в космах волнистых перьев вместо обычных золотисто-зеленых с сине-черным зрачком. Пестрые с вызолоченной грудью фазаны.
А здесь между путей прыгала белая ворона. И, может, тут её единственное место, не в стае жестоких и бесцеремонных подруг. Он и сам чувствовал теперь себя белой вороной, разнесчастным альбиносом, и нужно было понять и место своё, и дело, и то, что творится вокруг.
Он раньше абстрактно рассуждал, а теперь был повод. Как говорится, нет худа без добра. В хламе отчётов он, наконец, отыскал своё жемчужное зерно. В нём его судьба, и он пойдёт своим путём. Вирусом проникнет в плоть предприятия, в его производственные структуры. И что с того, что фирма на самом острие эпохи? Да, кто они ему? И кто, например, для него Главный – здешний царь и бог? Он – Главный Конструктор, но не бог, чтобы распоряжаться его судьбой. Пальцев учил: “Каждому своё. Если ты вор, воруй. Иначе пожалеешь потом. Если – Казанова, люби”.
