– По вашим словам я – Минос…
– Ни Минос, Антимидас. У Мидаса всё превращалось в золото, у вас – наоборот. А, может, вы – Минотавр. Славка, помнишь про Минотавра?
– Сам-то помнишь?
– Не отвечай вопросом на вопрос.
– А чего спрашиваешь?
– Не я, Петр Фёдорович.
– Вот он и есть тот самый Минотавр.
Всё вспоминалось затем отдельными кусками. Пили уже из тяжелых винных бутылок, принесенных с собой из экономии, в которых был коньяк.
– У нас получится – повторял Славка, словно заезженная пластинка. – У нас обязательно получится, как у лошадей. У них задние ноги попадают вслед передним.
– А почему "сапогов" не пригласили?
– У “сапогов” – слишком куцая политика. "Дал-взял". Как у дрессированных зверей, станцевал и сахар тебе в зубы. А у нас получится. Ответственно тебе говорю.
“Получится? – думал Мокашов. – Можно постоянно повторять про себя: «Вы меня не знаете. Вы меня ещё узнаете». Да, он и сам не знал, сумеет ли? Испугался наскока Иркина? Но зачем тратить силы на очевидную ерунду? Считать гребанные моменты инерции, стоя на голове. А посчитанные они и не нужны. Не ценится здесь рабский труд. Как и везде. И он не для него. А что ему, собственно, нужно? Чем он удивит этот многополярный мир? Не знают, что у него за пазухой, вопреки всему. Везёт пока и в этом – его залог успеха и впредь ему должно обязательно везти”.
– Знаешь, что у нас получится? – сказал он. – У нас с тобой тянитолкай получится.
Мокашев только на банкете узнал, что пилотируемые на выходе. “И на полёт скорее всего выберут ткачиху, – сказал Вадим, – придётся её доучивать”. Выходит, рядом, за стенкой крутились другие, разрабатывали, увязывали, звенели кругом тревожные предупреждавшие звонки, а он об этом не знал: о нём не вспомнили, не довели до сведения, не сочли.
– А неудачи? – спрашивал он.
– Ты это о чём? – говорили ему. – Не было неудач.
– Как же, а у американцев…
– Иркина спросим: почему не было неудач? Иркин всё объяснит, что знает и чего не знает, объяснит.
– Именно, чего не знает.
– Полоса, – объяснил Иркин, – пока везло, а может и не повезти. Первые крысы уже почувствовали…
– Не крысы, ласточки, – вставил Вадим.
– Нет, именно крысы. Они чувствительны и умны.
– По-Иркину умные бегут, – закричал Вадим, – тогда действительно жди неудач.
– Погодите, – взмолился Иркин, – дайте сказать.
– Тост, – зашумели кругом, – тематический.
– О чём? – улыбнулся Иркин, – задайте тему?
– Ясно о чём, – вставил Славка и Мокашову подмигнул. – О теоретиках.
Иркин встал спокойный, уверенный.
– От теоретиков, честно скажу, пока маловато толку. В обыденной жизни они чаще всего бельмом на глазу. Но наступает кошмарный момент и лезет нечисть из всех щелей. На душе паскудно становится. Тогда раздается крик: привести…
– Вия, – крикнул кто-тo, и все рассмеялись.
– … и приводят теоретика. Стоят теоретик: брови насупил, веки до земли. "А поднимите мне веки", и нечисть в рассыпную.
Смех раздался и на другом конце стола.
– Иркина к нам, – закричали оттуда, – не слышим.
Опять возня и новый взрыв смеха.
– Теоретиков нужно беречь, – продолжал Иркин, – как зеницу ока. Они вместо мышей подопытных. Поставлен, скажем, вопрос: можно ли выжить в наших кошмарных условиях? Оказалось, нельзя. Бегут теоретики. Так выпьем за теоретиков, наши сигнальные органы чувств.
Раздался общий шум.
– Крысы бегут, – успел только вставить Вадим, – а не теоретики.
В конце вечера Мокашов оказался рядом с Невмывако.
Подошел Иркин с рюмкой.
– К вам не пробиться, Петр Федорович.
– Да, – покивал Невмывако, – сижу в сплошном молодняке.
– А был и способ такой – герокомия у древних. Для так называемых подвинутых в годах. Заметьте, – повторил Иркин с удовольствием, – подвинутых. Умели древние слово подобрать. Такой был способ: подвинутого соединяли с молодой девушкой. И он от этого молодел. Но к вам это не относится: вы без преувеличения моложе всех.
– Да, – соглашался Невмывако, – старые те, что говорят, мол, раньше лучше было, а молодые – наоборот.
Подскочил Славка.
– Петр Федорович, сидите и не ведаете. Минуту назад утвердилось ваше отдельское прозвище.
– Ну, вот, – остановил его Иркин, – испортил тост.
– Я что, – стушевался Славка. – Вадим, – окликнул он проходящего Вадима, – ты знаешь, Петра Федоровича утвердили Минотавром?
– А как же, – покивал Вадим, – весьма уважаемый наш Минотавр.
– Я что-то о нём не очень и помню, – неуверенно сказал Иркин, – помню пещеру – лабиринт.
– Извините, – сказал Вадим, – в университете у нас даже опера была: "Урания и Минотавр".
– Нет, ты народу расскажи.
– Пожалуйста, – согласился Вадим, и помахал кому-то: сейчас, – по мнению древних…
– Довольно, – закричали больше для шума, – нечего на древних валить.
– Ну, хорошо. Жил-был на свете царь Минос – женатый, беспартийный, подрабатывал по совместительству в загробном товарищеском суде. А жена его – Пасифея… Продолжай, Мокашов.
– Подрабатывала по-иному и совсем в ином месте.
– А жена его – Пасифея нигде не работала. Не мне объяснять вам, руководителям, что значит незанятый человек. А боги (тогдашнее руководство) и пошутили, внушили болтающейся Пасифее страсть к быку.
– Кто бык?
– Это аллегория.
– Как его фамилия?
– Помолчи. Так вот, изгнанник мастер Дедал изготовил в подсобной макетной мастерской прекрасную деревянную корову, полую внутри. В неё забралась развлекающаяся Пасифея и сошлась с быком. От этой встречи родился человеко-бык Минотавр. Минос же, скрывая позор жены, велел стройсектору выстроить пещеру – лабиринт, где жил Минотавр. Кормили его юношами и девушками. Что вышло из этого, помните? А начиналось невинно – пошутило руководство. Вот, где у нас ваши шуточки.
– Слав, отчего Воронихины ушли?
– Больны.
– Ты что?
– У обоих – клаустрофобия… Ей тесно, видите ли, в нашем городке. Ему не хватает Земли. И мучаются несоответствием масштабов.
– Я серьезно.
Но Славка снова молол чепуху и Мокашову сделалось грустно. Музыка продолжала играть в зале.
– Ты что? Оглох? – толкнул его Славка.
Мокашов поднял голову. Инга стояла перед ним. Она что-то сказала, кажется, дамский вальс. Он только успел подумать, что плохо танцует вальс, и они закружились, тормозя то и дело, чтобы не врезаться сходу в другие бесшабашные пары.
