– Нy, с его-то характером…
– Говорят, он на последней защите учудил. Перебивал докладчика, пока председатель не призвал его к порядку. "Вы, Кирилл Петрович, – говорит, – не на базаре". А Левкович встал, посмотрел, как он умеет. "Базарные вопросы, – говорит, – по-базарному и решать".
– А как защита?
– Завалили.
– Это вы из "Спутника?" – спросил Мокашова высокий парень в модном без лацканов пиджаке.
– Да, – осторожно ответил Мокашов.
– Тогда знакомься, – протянул ему тот красивый ежегодник, почему-то переходя на «ты».
– Ну и что? – Мокашов полистал страницы с текстом и фото, в содержании – известные фамилии.
– Пиши, – коротко ответил парень.
– Куда мне? Тут такие корифеи.
– О книге пиши. Делай рекламу.
"За кого он меня принимает? – подумал Мокашов. – Я из другого состава.” Но тут заскрипели стулья, присутствующие засуетились, и Мокашов увидел "уважаемого друга", отвечающего сразу на несколько вопросов, и Левковича за ним. Корреспонденты вытаскивали блокноты и разноцветные шариковые карандаши, другие вытягивали телескопические суставы штативов с погремушками микрофонов на конце. Магнитофонные диски, медленно вращаясь, начали свой длинный путь. Пресс-конференция началась.
Беседа не была каскадом вопросов и ответов, как выглядела она затем на газетных страницах. Были пустоты, паузы, когда одни не знали, что спросить, другие, что ответить.
– Несколько слов о вашем открытии, профессор. Что было самым трудным?
– Самым трудным было найти легкую проблему, которую все посчитали трудной.
– Это вам удалось. А сколько времени вы работали над ней?
– Неудобно говорить, но надо быть честным. Всего около полугода. До этого я занимался случайными процессами.
– Ваше любимое занятие, профессор?
– Например, я пишу романы.
Так, мешая дело со словесными пируэтами, продолжалась вся беседа. И журналисты остались довольны. После официальной части началось неофициальное. Левковича обступили, и он отбивался, рассказывал анекдоты.
– Простите, а что на конгрессе говорилось о пневмоавтоматике? – наконец, протиснулся Мокашов.
– Увы, – развел руками Левкович. – Пневмоавтоматика или, как выражаются, "ветродуйство" – вне круга моих научных интересов.
Но Мокашов не отстал от него и, когда все разошлись, пересказал идеи своей предполагаемой статьи. Терять ему было нечего. Другого участника, видно, ему не добыть.
– Отчего же пневмоавтоматика? – спросил Левкович. – Это одно из приложений. Не узко ли получится? На вашем месте я выбрал нечто обзорное. Понимаете… Скажем, когда о немцах говорят, что они четкий и аккуратный народ – все охотно соглашаются. А только слышится "Uber alles", все сжимают кулаки. О чём писать? Вот хотя бы об этом…
И он сочно рассказал о достаточно известных вещах.
– А не могли бы вы написать для «Спутника»?
– Нет, увольте.
“Вот, вот, – огорчился Мокашов, – зря я втравился. Выходит, у меня времени навалом. Для них он – как бы парикмахером. Стрижем, бреем всех подряд. Пожалуйста”.
– Но не могли бы вы прочесть.
– Мы сделаем так. Я вас свяжу с Дмитрием Дмитриевичем Протопоповым. Он в курсе проблем конгресса и компетентный человек.
– Ну, куда от вас денешься? – прощаясь сказал Левкович. – Желаю вам удачной статьи.
В метро ему неожиданно пришла в голову первая фраза, и её захотелось записать. Его толкали, вагон качало, с непривычки он писал закорючками, не зная, разберёт ли потом? И радость вливалась в него от удачного сочетания слов и мстительное удовлетворение. Тогда он внезапно понял, что кроме азарта спорта, волнующих сердце привязанностей и радости открытия существует и острое волнение предчувствия ещё не написанных строк.
С ключом от номера ему передали записку. "Номер 81, – говорилось в ней. – Вам звонили, просили не ждать. Обстоятельства изменились.
Администратор".
На вопросы дежурный администратор, седенькая большеголовая женщина, объяснила, что её коллега, писавшая записку, сменилась и будет теперь ровно через трое суток.
Мокашов не стал заходить в номер, вернул бесполезный ключ и снова очутился на улице. Мимо него катились торопящаяся, безликая толпа. Он брёл бесцельно, не замечая чужих улыбок, не вслушиваясь в разговоры.
"Как много девушек хороших…" – неожиданно всплыли слова давно забытой тривиальной песенки. Они шли по бесконечным тротуарам красиво и легко. Казалось, они плыли над асфальтом, едва притрагиваясь к нему остриями каблучков. Он вспомнил сон, в котором женщины были и сосудами-амфорами, полными жидкости, и они шли, соизмеряя с ней свои движения, боясь её расплескать. Одни жмурились от яркого света заката, другие улыбались, но ему было всё равно.
Очевидно она разочарована, как в анекдоте: меня зовут Эдуардом, моя жена вернулась из отпуска и повторяет во сне: “Нет, Юра, нет”. Меня её слова вовсе не беспокоят. Она же говорит “нет”. Вспоминая это, Мокашов грустно улыбнулся, потому что всё для него, даже услышанный в пол-уха анекдот, приобретало очевидный и печальный смысл. Вероятно, он не достоин внимания Инги. И надо же быть полным идиотом, принимая женское "нет" за "нет".
Он спускался в метро, проезжал какие-то остановки, не замечая.
– Садитесь, – громко сказала пожилая женщина. До этого она сидела рядом с Мокашовым, а теперь встала и повторила громко на весь вагон:
– Садитесь.
– Сидите, – отвечала ей молодая с подозрительно выпуклым животом. – Мужчин полно.
Мокашов поднялся и пошел к открывающейся двери.
Весь вечер в гостинице он мудрил с приложениями маэстровой статьи. Решить уравнение он не смог, но словно чувствовал вид решения. И Инга будто при этом будто присутствовала. Он с ней не спорил, а был согласен во всём..
Глава четвертая
– Маша, – закричала официантка в дверной проём, и Мокашов поморщился. Он нарочно выбрал это тихое, безлюдное кафе, чтобы закончить пальцевскую статью, и теперь, сидя за одиноким столиком, вносил в неё мелкие поправки.
– Маша, – снова закричала официантка и добавила спокойней: – Вот зараза.
Было по-утреннему тихо. Посетители хрустели свежими газетами. Полнолицый человек с восточным рисунком глаз вкрадчивыми фразами перекидывал мостик к подчеркнуто равнодушной девушке в орнаментных чулках, сидящей за соседним столиком. Поодаль, составив столы, гужевалась компания подростков, возящихся по-щенячьи и потребляющих, несмотря на ранний час, крепкое питье.
Писать стало неудобно. Он писал уже на краю листа, и руке мешало. Это был бокал с плавающей вишенкой. Он подумал: "Смахнуть? – и усмехнулся.
