В холле одного из зданий, у столов администрации волновалась толпа. Шум, разноголосый гомон, упреки и шутки. И было непонятно, как две женщины – представители администрации остаются вежливыми и радушными в водовороте требований, упреков и просьб.
– И в третьем нет? – спрашивали их уверенным и строгим голосом. Видно кто-то из приехавших не поленился походить по корпусам.
– Нема, – отвечала администраторша обезоруживающе мягко. И нежелательное "нема" звучало, как… нет пока, но будет… позже… следует обождать.
– В третьем нет, – отвечала она. – В третьем забронировано.
– Забронировано кем?
– Ансамблем песни и пляски. Звонили из Киева.
– А бронь можете показать?
– Та ни, нет брони, просто звонили…
И снова начинался шум.
– Мне только спросить, – попросил Мокашов.
– Спросить? Становитесь в очередь. Всем спросить.
С Пальцевым они встретились, как ветераны в кинохронике. Обнялись, расцеловались и обоим стало смешно.
– Ты позже не мог? Небось, роман с проводницей склеил. Признавайся, старик.
Пальцев везде оставался Пальцевым. Говорил и улыбался и поглядывал по сторонам.
– Что? Не на поезде? На самолёте? Это совсем иное дело. Если я ошибся, извини. У меня с директором старые связи. Из Москвы звоню. Всё, говорит, будет чудесно, приезжайте. – Алло, – говорю, – а как у вас? Водопад работает? Он смеется: приезжайте поскорее, необычный наплыв народа. Приезжаю, так и есть. К нам философа подселили. В комнате один философ осел.
– Осёл?
– Нет, философ, хотя и осёл немножечко.
– Живой философ? Я считал, они, как динозавры, вымерли давно.
– Так оно и есть. Вымирающий тип: комплекс неполноценности и нелады с семьей.
Они шли среди клумб, всплывающих пряными островами по сторонам пути.
– Ты со стюардессами время проводишь, а тут такие девушки беспривязные, посмотри.
По дорожке, выводящей из-за здания, из-за каменной, неровной снизу стены, выходила девушка в черном: свитер чёрный и брюки чёрные и волосы абсолютно черны. Она шла медленно, едва перебирая ногами, покачиваясь, точно на ходулях. И от брюк ли, от бедер узких ноги её казались чрезвычайно длинными.
– Ноги длинные. Тебе не кажется?
– Ничего, но походка странная.
– Ничего странного. Просто бёдра вперед.
– Это сейчас ничего, а с возрастом кентавром будет ходить.
– И это – плохо, по-твоему?
Они шли и смеялись. И у самого здания наткнулись на директора. Директор был невысок, лыс, в костюме черном и галстуке, отчего у него получался франтовато-нелепый вид.
– Друг мой, – поблескивая глазами, говорил Пальцев. – Я вам о нём говорил.
Мокашов улыбался. Ему было весело. Да, и Пальцев смотрелся заново, забытым аттракционом.
– Здравствуйте, – улыбался директор, не прекращая кивать и указывать руками.
– Прошу меня извинить. Не могу вас принять, как следует. Автобус прибыл из Ворохты, следует людей разместить.
И, повинуясь его движениям, бегали по этажам крепконогие девчонки из местных, его подчиненные, младший технический персонал. Носили белье, одеяла и раскладушки.
Они прошли вестибюлем, затем поднялись по лестнице и по галерее здание обошли.
– Прекрасный мужик, – продолжал о директоре Пальцев, – отличнейший. Одно обстоятельство: пьет, как заблудившийся осёл.
В комнате Пальцев сразу полез под кровать. И когда он начал доставать и ставить на стол одинаковые бутылки, в комнате появился Сева.
– Знакомьтесь, – сказал Пальцев.
А они улыбались.
– Я думал, правда – философ. Откуда, думаю?
– Как же – вмешался Пальцев. – Философ и философствует обо всем, возрождает искусство схоластов. Вчера, например, философствовал, что важнее в женщине: лицо или фигура?
– Мы койку твою чуть не сдали, – не останавливался Пальцев. – А сдали бы, представляешь? Приезжаешь, а в твоей постели девушка лежит.
Сева неловко чувствовал себя. Может, наболтал лишнего? И потому, как он торопился выпить, стало заметно, что он неловко чувствует себя.
– Ты как сюда угодил?
– Ехал на семинар, но опоздал. Семинар раньше закончился.
– И теперь пьет, как все неудачники, – добавил Пальцев.
– А что это за вино?
– Иршавское. Незаслуженно малоизвестное.
– Десертное?
– Особенное. Если много пить – десертное.
– Что значит много? Одному много, другому мало.
– Так всегда много, если одному.
Сквозь балконную дверь темнели горы. Солнца уже не было видно, только нежное малиновое сияние указывало его след.
– Пойдём, пройдёмся?
– Допьем и пройдёмся.
Они выпили терпкое местное вино. Вышли, когда начало смеркаться. Фонари светили между корпусами, и они пошли в сторону, в темноту. Одинокий огонек светился на склоне, но самого дома не было видно. Тихо было, и щемило сердце от обилия красоты.
Возвращаясь, у самого корпуса они встретили девушку в черном, которая по-особенному, волнующе шла. Она показалась ему знакомой. Как все красивые девушки или он начал привыкать? “Дежавю. Знакомая фигура, а походка покрасноречивей слов”.
– Ничего девушка? – оживился Пальцев.
– Ты уже спрашивал.
– То же мне – приехал свеженький, – замотал головой Пальцев. – Тут ведь с этим не очень. Посмотри, какая девушка.
– Она ненастоящая – вмешался Сева.
И они посмотрели, как она шла. Она шла, точно на носках ее туфель были копья, и она шла, каждый раз вонзая в землю копьё.
– Посмотри, как идёт, – покачал головою Пальцев, – не идет, а ступает, иначе не скажешь. И не оглянётся. Какая выдержка. Кстати замечу, женщины не только выносливей, они и выдержаннее мужчин.
– Но она ненастоящая…
– Так сделай её настоящей. Сделай, – не выдержал Пальцев. – Философ, а несёшь чепуху.
Они опять пошли в темноту от корпуса. И Пальцев, чувствуя, что погорячился, но не желал признаваться, продолжая разговор.
– Философ, – ворчал он себе под нос, – философ с сексуальным уклоном. А ты, – спрашивал он у Мокашова, – способен на любовь?
– Да, я, – усмехался Мокашов, – влюбчив, как осёл. – Это как у Овидия о любовной жадности: все женщины нравятся, в каждую готов влюбиться…
– Тогда тебе нужно холодно выбрать и затем влюбить себя в неё. И постигать красоту пластами: первый слой пудры…
