Но Мокашов опять провалился в своё. В груди его защемило: где Инга и чем сейчас занимается? А Славка как-то сказал: “Женщины – жуткие приспособленцы, и всё зависит от тебя”.
Они шагали теперь вдоль реки и приходилось голос напрягать.
– Я насчитал одиннадцать требуемых свойств, – разглагольствовал Пальцев, – и если в каждой женщине по свойству, то нам как раз их одиннадцать и потребуется…
Нужно избавиться от наваждения в этих колдовских местах. Вернуться отсюда этаким голубчиком.
Внутри его чуточку отпустило и стало смешно.
– Палец, у тебя рассудочная любовь.
– Мы просто задуриваем себя. Ум – сердце. Сердцем – интуитивно, а разумом – пo расчету. О чём это я? Так вот повторяю – одиннадцать нужных свойств. Но в этой черной есть главное свойство. Она – женщина.
– Ненастоящая, – добавил Сева.
– Нам всякие женщины нужны. Даже ненастоящие. Одиннадцать разных. Но если все свойства собраны в одной, то это называется счастьем.
– Нет, она все-таки – ненастоящая, – сказал с отчаянием Сева.
– Хорошо, поясни.
– Обыкновенные женщины тоньше и чувствительней мужчин. А настоящая – сложна и чувствительна. Ей до всего есть дело и всё её касается. Невнимание настоящей женщины ранит. Это как, если при твоём приближении отворачивались бы цветы.
– Вот так и проводим время, – сказал Пальцев, – философствуем на сексуальные темы.
Они вступили на мост. Вода ревела и белела внизу.
– Спросить всё тебя хочу, – кричал, наклоняясь, Пальцев, точно не нашлось более подходящего места. – Как вы там?
Водопад гремел на одной облюбованной ноте, и брызги долетали снизу на десятиметровую высоту.
– Текучка, – закричал Мокашов, – состояние сверхтекучести. Обилие мелочей. Скажи, вредно бежать и остановиться?
– По-моему, убийственно. Сердце клизмой становится. Спускать станет от нажатия.
– А хоккеисты?
– Они же – здоровые ребята.
– Вот так и мы. То бег, то на скамейке.
– Но вы же – здоровые ребята.
Сева молчал, и Пальцев примирительно спросил:
– Обиделся, чудак? Не обижайся. Спорим для бузы. А от любви хочешь совет? Ведь от всего на свете есть простые средства. Я у Авиценны вычитал: мед – балазура от облысения или жженые копыта осла. И от любви… "Хочешь избавиться от сердечной привязанности? Приобрети себе пару красивых рабынь". Чувствуешь, как практично и просто. Верное средство от сердечной привязанности – пара красивых рабынь.
… На ночь всех разместили временно или постоянно. На площадках лестниц расставили раскладушки, вытащенные из кладовых. Постели рядами напоминали госпиталь, фильмы военных лет. Раскладушки заняли рано. Поднимаясь к себе, они шли мимо метавшихся в постелях людей. Для многих из них дорога ещё не закончилась. Они по-прежнему были в пути, во власти дорожных впечатлений, неспокойно спали и вскрикивали во сне.
Глава вторая
Утром следующего дня Мокашов просыпался дважды. В первый раз он проснулся рано, наверное, от духоты. Сева и Пальцев спали. Он встал с постели, открыл балконную дверь и вышел. Балкон был некрашеным, деревянным, и он переступал ногами по холодному полу.
Небо было набухшим, готовым в любой момент брызнуть накопленной влагой. От дорожек и клумб поднимались в горы луга. Наверху, где стояли стеной синевато-сумрачные ели, облака застревали на склонах в виде тающих дымных кусков.
Было сыро, но стоять босиком на дереве было приятно. Парило: высыхала роса. Было пусто, точно мир состоял теперь из невидимых движений.
“Инга, где ты? – подумал он. – Где-то далеко, а рядом девушка в чёрном. Абсолютно черная. Черноокая. Гурия. Гурии, что значит – черноокие, жили в мусульманском раю”.
И ещё он подумал: "Где-то её научили странно и прекрасно ходить?"
Затем он вернулся по холодному полу, коснулся постели и тотчас уснул. Проснулся он поздно и сразу поднялся. Он постоянно кричал себе просыпаясь: "сборы, подъем" и вскакивал, как только открывал глаза.
У него было много правил, которыми он организовывал свою жизнь. Привычка вскакивать с постели осталась от летних лагерей. В институте их обучали военному делу, отправляя на несколько месяцев в военные лагеря. Они жили в палатках, ползали по-пластунски, а командир взвода, невзлюбивший студентов, непрерывно повторял: это вам не институт.
Они маршировали с карабином и скаткой, в противогазах в жару и под непрерывным дождем, ползали по-пластунски по коровьим лепешкам, необношенными сапогами сбивали ноги в кровь, а по утрам их поднимала команда: "Сборы, подъём. Отделение, подъём".
Они стали курить, засыпали в свободную минуту стоя, сидя – в любом положении, где заставала их команда: отбой. Потом они пробовали вспоминать, и впечатления об этих днях были самые разные: одному запомнилась вода – глоток воды после перехода. Другому стрельбы, движение по азимуту: шли, набрели на кладбище, а там боярышник спелый, крупный как виноград. Ещё кому-то – разговоры в палатке. Но подъем по команде запомнили все.
Однажды за месяцы сборов они увидели женщин: приехавших в гости офицерских жён. Женщины стояли у штаба, необычные, нарядные, и студенты, проходя мимо строем, пробовали шутить. Однако женщины – и это поражало – смотрели на них по-иному. Так смотрят на реку, на лес, на поле, на шагающий мимо строй. Обидно было и странно. Но и это забылось скоро. Всё забылось. Осталась привычка – вскакивать по утрам.
"Сборы, подъем", – кричал в нём неслышный голос, и он вскакивал, с постели как от толчка. – "Отделение, подъем". В лагерях они поднимались, не успевая проснуться, для ускорения не обёртывали портянками ноги, надевая сапоги. Однажды их правофланговый выскочил на построение в сапогах на одну ногу: в своем и соседа.
"Сборы, подъём", – он сел на постели. Комната была пуста. Была она невелика, деревянный потолок, стены со следами рубанка, срезами сучков и капельками смолы. Стены выходили на балкон, огораживая его от других балконов, и казались рамой, заключающей прекрасный вид.
Он походил по комнате, нашёл записку: "Не жди нас, не ищи. Судьбе доверься. Позавтракать не поленись. Вернёмся к десяти". И ниже подписи крючками. Он посмотрел на себя в зеркало: хил стал, и руки тонкие, и заспешил.
Раздумывал, спускаясь к водопаду: холодно и стоит ли? Вода у скальных порогов ревела и кружила. Но дальше в каменной овальной чаше она застывала, казалась блестящей и зеленой, как полированный малахит. Он раздевался, разглядывая руки, и, понимая, что всё-таки поплывёт. Потом спустился по сколам к воде. Зашёл по щиколотку, поскользнулся и прыгнул плоско, упав в воду грудью и животом. И тотчас холодно и цепко схватила его вода.
Сначала он поплыл дельфином, толчками выбрасывая себя из воды. Туловище и ноги его изгибались, а руки, как плети, проносились над водой, напрягались при погружении, бросая тело вперед. Вода обжигала, и это говорило о том, как она холодна. Он плыл против течения. Вода потеряла обычное безволие. Его умения, выносливости, сил хватало только на то, чтобы уравновешивать её движение. По камням на берегу, по кустарнику и деревьям он видел: его неумолимо сносит назад. Он перешел на кроль, но ничего не получилось. Его по-прежнему продолжало сносить. Тогда он решил не сопротивляться. Течение подхватило его и понесло.
