Она говорила и морщилась, будто вынуждена была говорить, а Пальцев поддакивал.
– Понятно, – говорил он, – малыми силами. Это как, если мужикам жаль тратиться и они в скверике у ресторана ждут… Ждут, когда из ресторана появятся подвыпившие девушки, тёпленькие, и их можно брать голыми руками. Затрат никаких. Так?
– Похоже, – кивала она.
Пальцев пристально поглядывал и прикидывал: “Лишь бы она посложнее амёбы была. Будет что вспомнить потом”.
– Деньги пришли из Реутова, – излагала она, словно они с соседней кафедры. – Определились с тематикой. А наш кафедральный мамонт неожиданно заявил, что решил заниматься красотой. Волнует, видите ли, его распознавание образов. Про семинар слышали?
– Так, кое-что.
– А как вас занесло в эти влажные места?
– Тоже в поисках красоты, – кивнул Мокашов. – Сева ищет машинный образ, а у Пальцева просто маниакальная идея – переписать все выдающиеся произведения.
– Как?
– Очень просто. “Анну Каренину” на одном листе. Укоротить осовременить всё достойное. Ведь современным читателям некогда читать. Изложи, Палец.
Теперь о дальнейшем можно и не беспокоиться. Пальцев – современный акын.
– … Незаходящая звезда отечественного хоккея Алексей Вронский, Лёха среди своих, – озвучивал Пальцев, точно это был его ковёрный номер, – сама святая простота и одновременно аристократ в мире спорта влюбляется в жену ответработника МИДа Анну Каренину. Анна ответно полюбила его. На одном из матчей в присутствии тысяч зрителей против него применяют грязный силовой прием, и Анна выдает своё чувство, а затем насовсем уходит к Вронскому. Её муж, тщеславный эгоист чиновник-силовик Каренин не даёт развода и в тоже время закрывает Вронскому выездную визу, отчего страдает в первую очередь отечественный хоккей, а вместе с ним, разумеется, и Анна с Вронским. Последний пьет. Одновременно работник подмосковного совхоза Константин Левин – удивительно физически здоровый человек – сватает студентку литинститута, временно работавшую на подшефных совхозных полях Кити Щербацкую. Кити некоторое время надеется на Вронского, но тот морально загнивает и подводит её. Тогда она уезжает в Зверосовхоз в Подмосковьи и ищет утешения в труде на полях. Время от времени, наезжая в Москву, она унижает Анну стойким моральным духом, румянцем, разговорами на спортивную тему с Алёшей (Кити – чемпион совхоза по ядру) и твердым, постоянно возрастающим достатком. Унижение невыносимо, и Анна увлекается поп музыкой, постимпрессионизмом, что равносильно её моральной и физической смерти. Как? – выдохнул Пальцев.
Все зааплодировали.
Пришел Теплицкий. Он везде чувствовал себя в своей тарелке.
– Ваши шансы заметно повысились, – произнес он, указывая глазами.
– Он как? – спросила Генриетта.
– Спит или прикидывается.
– Я предупреждала…
– Что же, – пожал плечами Теплицкий, – впереди ночь и утро, а с ними и остальное.
Ему налили вина.
– За вами тост.
– Тост? Это не просто, – глаза Теплицкого излучали иронию. – Одному известному полководцу, мысли дельные приходили только на коне.
– Коня, – воскликнул Пальцев, и все рассмеялись. Теплицкий улыбался, тараща глаза.
"Сова, – пришло в голову Мокашову. – Определенная, сова. Нос крючком и глаза совиные".
Часть ламп уже была погашена, когда им принесли грибы. Их принесли к столу в огромной сковородке, возбуждая всеобщее внимание.
Разговор за столом давно сделался общим.
– Откуда грибы?
– Грибов полно, но удивительное дело – бежишь всё дальше, каждый раз полагая, что там, дальше – основное обилие грибов. Вы любите лес?
– Не люблю, – сказала Генриетта. – Я его боюсь. Хожу по нему, как по лабиринту.
– В поисках любви, – успел вставить Пальцев.
– Нет, нет, – возразила Генриетта, – утверждаю, что совсем не существует любви. Любовь – чушь, выдумка, признак иного. Еще в институте я экспериментировала, повторяла сокурснику: "Какой ты хороший". И через неделю он был без памяти в меня влюблён.
– Эксперименты над людьми запрещены.
– И вы говорите про любовь. Любовь – выдумка, брокенский призрак. Никто ей не дал ей определения. Я совершенно в неё не верю. Главное материнство. Материнство разных форм.
– Всё дело в методике, – утверждал своё Теплицкий. – Мы разрешаем любой вопрос.
– Любой?
– Любой. Методом мозгового штурма.
– Например, любовь.
– Пожалуйста. Приступим. Каждый может высказаться. Сначала высказывают полный бред. Потом…
– Неполный…
– Нет, просто истину последовательными приближениями. Попробуем?
– Сева, давай.
Сева уже заметно опьянел.
– Кто это? – шепотом спросила Генриетта.
– Философ, философствует обо всем. Представляете, маленький городок и местный философ. Мысли глобальные, а рядом поросёнок визжит, дрова не пилены.
Генриетта прищурилась.
– Наш он, – счёл нужным вмешаться Мокашов, – и машину знает назубок.
– Какую? Мазду?
– Обижаете, бортовую, вычислительную.
“Может, Севку пристроить. Севка пока нигде. Из Краснограда он выпал. А Генриетту что-то иное занимает, ей не по себе. Не нравится что-то ей, и жилочка на шее вздрагивает. Хотя в чём только душа держится? А Теплицкий посматривает на официантку и Сева руками машет, как дирижер”.
– Любовь пользуется исключительностью. Она под охраной государства, как вымирающий туранский тигр…
– Ему не следует больше пить, – шепнула Генриетта. – Смотрите, лицо и руки пятнами пошли.
– Сейчас его уведём.
– … Любовь нельзя судить по законам общества…
– А как? – подзадоривал Севу Пальцев.
– Словно ты на необитаемом острове.
– Интересно, – сказал Теплицкий, хотя по лицу его было видно, что думает он наоборот. – Ну, что же выпьем за любовь и не осудим.
– Вот…от любви… – сбился Сева. – … только страдания…
– Так запретим пропаганду любви, как пропаганду войны. Садись, – сказал Пальцев, обнимая Севу за талию.
Сева обиделся.
– Вы, – попросил следующим Теплицкого Пальцев.
– Любовь, как Фивы, имеет сто ворот.
– А вы, Генриетта Николаевна?
– Любви, утверждаю, нет, как правило, – ответила она.
– Не понял.
– Любовь – редкое чувство. Обычно так говорят о желании. Люблю, а это не точно. Нужно сказать: хочу…
– И наконец, – Пальцев смотрел на Мокашова.
