– А этот …
– А как он его?
Повторялись они в сотый, а, может, и в тысячный раз. Он ими не повелевал, как опытный дрессировщик, загоняя их в узкую, логически оправданную щель, из которой один был выход. Мысли его, словно беспривязные коровы, блуждали и там и сям, позвякивая колокольцами, появляясь и исчезая. Иногда он даже забывал, о чём думал вначале, и это его беспокоило и сердило. Он начинал думать о другом, и те исчезнувшие мысли появлялись вдруг и начинали снова бродить по кругу.
Иногда, пока он думал, события сами находили решение, но если этого не случалось, он вызывал к себе других посоветоваться и внимательно выслушивал их. Уверенность собеседника служила ему залогом. Когда заканчивалось удачно и всё было позади, он даже этим гордился. Когда получалось наоборот, он вспоминал свои сомнения и уверенное лицо собеседника и чувствовал словно его обманули. Иногда он пытался поступить иначе, решить вопрос с ходу, разрубить узел сплеча. Но это редко теперь выходило у него.
Петр Федорович еще походил по кабинету, затем решительно подошёл к столу. И в тесном коридорчике секретарской, набитой бумагами и людьми, застучала, забилась пронзительная дробь звонка: Невмывако вызывал секретаря.
Из его кабинета секретарь вышла с расстроенным лицом: Невмывако посылал её забрать ходатайство. Через четверть часа она мимоходом зашла к Иркину. У него, как обычно, толпился народ, но она положила перед ним срочную бумагу. И рядом с нею ходатайство, которое ей, видимо, было неудобно всё время держать в руках.
Подписывая, Иркин его заметил и удивленно поднял глаза:
– А это, Машенька, почему? Почему оно снова у нас?
– Петр Фёдорович велел забрать.
– Он у себя? Хорошо, я зайду к нему.
Затем ходатайство всё-таки попало к Главному, и теперь, когда их треугольник вызывали в приемную зама Главного, Невмывако чувствовал себя не по себе.
Он сидел за своим столом и смотрел перед собой в окно. Прямо за окном дымила заводская труба. Воздух на срезе трубы был прозрачным, и дыма не было. Дым появлялся в удалении от трубы. Сначала в струящемся воздухе появлялись легкие разводы, сгущавшиеся в дымок, густеющий на глазах. Клубы росли, загораживали небо. Потом в них появлялись разводы, они расплывались и таяли. А дальше опять было безоблачное небо.
– Вот так и в жизни, – рассуждал сам с собой Невмывако. – Разве увидишь начало зарождающихся туч. А когда небо в тучах и нет просвета, разве догадаешься, что это ненадолго. И Борис Викторович уехал, на беду.
Главный конструктор Сергей Павлович Сергеев чувствовал себя неважно. Ночью он плохо спал. Снился ему сумбурный, беспорядочный сон. Сон забылся, и от него остался лишь эпизод. Поезд метро, мчащийся в тоннеле, усталые пассажиры и мальчишка-непоседа, который то слезал, то влезал с ногами на кожаный диван. Кто-то прикрикнул на него, а, может, и стукнул. Губы мальчишки дрогнули, он встал в уголок перед дверьми, тихий и непохожий на себя. И когда двери поползли в стороны, мальчишка вышел и прижался к стене тоннеля, увитой змеями труб. Вагоны тронулись, и было видно, что стенки их цепляют мальчишку, а поезд, ускоряя движение, уже нёсся вперед, и трубы мелькали в окнах. Острой болью резануло сердце, и перед глазами снова дрогнули обиженные мальчишечьи губы. Поезд, будто бы наткнувшись на мягкую амортизирующую подушку, затормозил, а затем, всё ускоряясь, покатил назад. И от всего сна осталось ощущение жалости и незаслуженной обиды.
Ночью он проснулся, прошел в кухню. В доме напротив горело единственное окно. Сергеев открыл холодильник, взял из белой эмалированной коробки холодное яблоко, подумал: научились хранить. Яблоко было сочным и вкусным. Потом он ещё просыпался. А утром почувствовал, что нижняя часть лба до бровей нависает непривычной тяжестью, и каждый вздох отдается чувствительной болью в голове.
И вот теперь, выбираясь из машины, он тряхнул головой и опять почувствовал тупую отдачу, словно голова его была наполнена тяжелой жидкостью, отзывающейся при толчках.
– Нужно отлежаться, – подумал Сергей Павлович. – Вот закончим испытания. Да, что кривить душой, запустим, тогда и отдохнем. Хотя по возвращению дел будет не меньше, а, пожалуй, и побольше. Подожмёт накопившееся за время отсутствия.
Треугольник отдела 25 уже собрался в приёмной зама Главного, и его секретарь, управляясь с одиннадцатью телефонами, стоящими на специальном столике возле её большого стола, успевала улыбаться присутствующим, говоря, что зам Главного освободится вот-вот.
Кроме треугольника отдела: уверенного в себе профорга, парторга и Петра Федоровича Невмывако от администрации, в приемной был Иркин, да начальник отдела кадров, который вел себя непринужденно, рассказывая, как было в войну, а затем сказал, что лично его событие это не удивило и его следовало ожидать.
– Отдел молодой и творится чёрт что.
– Это ещё почему? – спросил Иркин.
– Могу перечислить по пальцам.
– Пожалуйста.
– Пожар в отделе был? Не выключили прибор.
– Ввели дежурство, – сказал Иркин.
– Я факты только. Был?
– Был.
– Опоздания были?
– В этом квартале одно.
– Радчук разбился.
– Авария на транспорте.
– Белавкин выпадал из окна.
– Это не на производстве.
– Хорошо, происшествие в быту. Не лунатик же он. Секретные материалы оставляли?
– Оставляли.
– Неразбериха на складе с выговором по министерству. Было?
– Это уж точно. Выговор-то у меня.
– Так что в отделе у вас, пожалуй, пока ещё только лишь изнасилования и шпионажа не было. А говорите, люди у вас хорошие. Не спорю. Значит, начальство не на высоте.
– Полоса, – сказал Иркин и поглядел на часы.
– Что такое?
– Полоса невезения. Следовательно, потом всё станет на свои места.
– И вообще у вас вечные споры. Если воскресник, сразу же – почему? Дежурство по городу. А зачем? В колхоз. Мол, порочная практика. Умные очень.
– Разве плохо, что умные?
– Чересчур умные.
– Сами говорили, что все покорно ходили дежурить в столовую, и лишь двадцать пятый отдел поднял шум. Разобрались же, взгрели, кого следует.
– Говорил. Так вы не разобравшись начали кричать. Так, для бузы, не хотели дежурить. А на мой взгляд самообслуживание – не плохое дело. Я именно так и представляю себе коммунизм. Раз в неделю бросай работу и обслужи других.
– Чушь это. Отрывать людей от производства, когда рук и так не хватает. Чтобы кандидаты картошку чистили. И не потому, что я за чистую работу. У нас работа на порядок грязней. Просто чушь это. К тому же полная антисанитария: пускать на кухню случайных людей.
