Дегтярев, словно имело это какое-то значение, отметил про себя, кто какой напиток выбрал. Вином пренебрегли, коньячную компанию Кузьминичне составил лишь Корытко, все остальные предпочли водку. В том числе и Лиля, что царапнуло Льва Михайловича. Отчего-то показалось это ему предосудительным, не ожидал от нее.
Обед удался на славу. То ли расслабила всех обильная и сытная еда, то ли спиртное разнежило, но через полчаса все полюбили друг друга, тосты провозглашались один за одним, никто, кроме всегда равнодушного к выпивке Дегтярева, не сачковал. Разве что Лиля с переменным успехам сопротивлялась настояниям Кручинина, бдящего, чтобы рюмка ее не пустовала. И, похоже, забыты были всеми и Бойко, и распри в бобровском кабинете – не до того стало. Или, не исключалось, намеренно приводили себя в состояние, чтобы стало не до того. Ценным собутыльником оказался Толик. Взял на себя роль тамады, вызывал тостующих, сыпал шутками и анекдотами. Неожиданно оказался остроумным и находчивым – сначала подумалось, будто нужен он Кузьминичне лишь в одном качестве, ни на что большее не годится.
Опасения, что возникнут у него сложности из-за близкого соседства с Лилей, также не оправдались Она крепко была взята в оборот Кручининым, и по мере того, как тот хмелел, ухаживания делались все явственней. Лиля, насколько Дегтярев смог уловить, откровенных авансов ему не давала, но и недотрогу из себя не строила. Смеялась, запрокидывая белую шею, пару раз шлепнула Кручинина по руке. И почти все время сидела, отвернувшись от Дегтярева, а он с ней тоже не заговаривал. Лишь однажды, когда передавал ей бутылку с фантой, пальцы их на миг встретились, она едва заметно вздрогнула, он увидел, как еще сильней загорелось ее лицо, разгоряченное выпитым и кручининским кавалерством. Дегтярев не без оснований подозревал, что с самого начала повела она себя так, чтобы отгородиться от него. Чтобы ничто не напомнило ему о той давней воскресной ночи; а Кручинин – всего лишь удачное для нее стечение обстоятельств. Но тут же поймал себя на том, что, похоже, выдает желаемое за действительность. Подосадовал, что все-таки сидит, значит, в нем это желаемое, как бы ни накручивал себя. Понять бы еще, зачем оно сидит, почему, что ему вообще сейчас надо от своей бывшей медсестры, в которую когда-то безоглядно влюбился. Уж не ревнует ли он ее к удалому Кручинину? И пить начал больше обычного – раньше, бывало, всего двумя-тремя рюмками в застольях ограничивался. Внушал себе, что Лиля здесь ни при чем, просто алкоголь – неплохое обезболивающее…
Трапеза катилась по накатанной колее. Покончив с тостами по кругу, похохотав над анекдотами, запели. Тут тоже инициативу проявил Толик, затянул про золотые огни на улицах Саратова. У него и голос оказался приятный, и слух верный, очень хорошо вторил. Пели старательно, громко, ни одного куплета не пропуская. А если забывали начало очередного, выручал Толик, все помнящий, остальные дружно подхватывали. Грохотало за окном, время от времени вспыхивали малиновые шторы, предусмотрительно сдвинутые Толиком, но все это лишь единило, даже придавало их пиршеству некий экзотический оттенок.
Преобразился и Корытко. Не понять было, намеренно цеплял он на себя брюзгливую чиновничью маску и только сейчас, оттаяв за столом, раскрылся, или это коньяк благотворно на него подействовал. Лицо порозовело, разгладилось, заливисто смеялся над анекдотами, сам рассказывал, отпускал комплименты Кузьминичне. Дегтярев отметил вдруг, что тот вовсе не старый еще, немногим, может, за пятьдесят, не желчный пенсионер, как полагал ранее. А еще наблюдал он за местной братией. Никакого отчуждения между ними не уловил, держались они совершенно раскованно, пересмеивались, что снова навело Дегтярева на мысль о спектакле, устроенном ими министерской комиссии. Лишь один Хазин не очень-то вписывался в эту теплую компанию. Впрочем, уловить это смог бы один Дегтярев, знавший Борю много лет. Вместе со всеми Хазин выпивал, балагурил, заигрывал с менявшими тарелки девушками, но все же глаза выдавали его. Глаза трезвого, погруженного в свои мысли человека.
Дегтярев, хоть и выпил больше обычного, опьяневшим себя не чувствовал. И не заметно было, чтобы кто-либо из гостей, изрядно принявших на грудь, терял над собой контроль. То ли способствовала этому горячая жирная пища – плов, кстати, приготовлен был отменный, – то ли компания подобралась к алкоголю устойчивая…
Сидели третий час, в щель между шторами заглядывала уже сизая вечерняя мгла. Отбыли в другие края громы с молниями, но дождь не угомонился, лишь не бушевал уже так, не испытывал на прочность оконные стекла – шумел ровно и плотно, давая понять, что нерастраченных сил его хватит надолго. Дегтярев подумал, что пора бы заканчивать эти посиделки, – девушкам убрать посуду и отправиться отдыхать, да и у Кузьминичны с Толиком есть тут и другие заботы, кроме ублажения навязанных им гостей. К тому же не следовало проверять мужиков на их сопротивляемость к спиртному. Тем более что неопустошенных бутылок осталось на столе немало. Все могло пойти под откос, если кого-нибудь из них развезет. До прихода поезда еще далеко, и, по меньшей мере, здешних врачей надо бы распустить по домам. А у Кузьминичны наверняка сыщется комната, где бы они посумерничали перед отъездом, настроились. Позвал взглядом Хазина, кивнул ему, что время закругляться. Хазин понимающе моргнул, встал, поднял руку, привлекая к себе внимание. Многословно поблагодарил хозяев, сказал, что пора и честь знать. И, подавая пример, вышел из-за стола.
– А кофе? – изобразила испуг Кузьминична. – Как же без кофе?
– Я с удовольствие попью кофе, – поддержал ее Корытко. – Пусть принесут сюда.
– Ну, разве что кофе, – не стал возражать Хазин.
– Сюда нести ничего не нужно, – загадочно улыбнулась Кузьминична. – В Греции все есть! – Грациозной походкой двинулась к неприметной двери в другом конце комнаты, широким жестом распахнула ее, щелкнула выключателем: – Прошу, милостивые господа!
Вслед за ней вошел Корытко, покинули свои стулья остальные. Эта комната была небольшая, уютная, для чего она предназначалась, сразу сделалось понятным. И обстановка в ней не соответствовала той, где обедали. Модерновые, не дедовские диваны, кресла, под стильными торшерами – легкие журнальные столики с пепельницами, огромный ковер во весь пол. Только портьеры на окне были из того же кондового малинового бархата. Кузьминична торжествующе оглядела всех, подбоченилась:
– Ну, как вам наша Греция?
– Класс! – одним словом обошелся Корытко.
Кузьминична подошла к стоявшему на тумбочке в углу магнитофону, включила его, приглушила звук, чтобы музыка была чуть слышной, снова продемонстрировала свои безупречные зубы:
– Располагайтесь, закуривайте, кофе сейчас будет. – И той же балетной походкой, неожиданной для ее большого грудастого тела, удалилась.
Тут уж Толик не распоряжался, все расселись по желанию. Кручинин повлек за руку Лилю к маленькому, на двоих, диванчику, врачебная троица дружно устроилась рядком на большом диване, Хазин погрузился в кресло, а Дегтярев подпер плечом стенку – от греха подальше, и без того насиделся уже сверх меры. Поясница не бунтовала, но все же напоминала о себе, чтобы жизнь медом не казалась. Не сел и Толик – вышел вместе с Кузьминичной, но вскоре вернулся, хотя вряд ли был здесь теперь уместен. У Дегтярева возникло ощущение, что он приставлен к ним, только неизвестно, кем и с какой целью. Все, исключая Корытко, оказались курящими, с наслаждением задымили. Лиля тоже взяла предложенную Кручининым сигарету, но виделось, что курить ей приходится редко, если вообще приходится. Возобновился прерванный разговор, Кручинин рассказывал, как пришла к нему тетка лет под семьдесят, просила укоротить ей нос. Нос у нее и в самом деле был длинноват, но он не соглашался оперировать, пугал непредсказуемыми в ее годы осложнениями и тем, что операция очень болезненная. Но та настаивала, говорила, что на всё пойдет, всё вытерпит. Оказалось, влюбилась она в кого-то насмерть, боялась, что с таким носом нет у нее шансов на взаимность. Рассказывал Кручинин умело, смешно, изображал в лицах, все покатывались со смеху.
