К вечеру, значит, привозит сюда Галямов свою гостью. Теперь уже, ясное дело, не его, а нашу. Мы с Кузьминичной, как положено, встречаем ее. Галямов знакомит нас:
– Это, – говорит, – Изольда, надеюсь, ей у вас понравится.
А чего ей у нас не должно понравиться? Кузьминична расстаралась, царскую, не для всякого, комнату ей отвела: отдельный горячий душ в кафеле, кровать пружинистая, диван гостевой, телевизор. А уж по части накормить – вы тут сами удостоверились. Наш повар Гаврилыч прежде в ростовском ресторане готовил, сюда уже после пенсии перебрался. И с годами хуже варить не стал.
Вообще-то, мне такие, как эта Изольда, женщины никогда не нравились, пусть они хоть из Парижа. Мнят о себе много, а сами, если краску с них смыть, ничего из себя не представляют, одна показуха. А эта Изольда лицом еще на лошадь смахивала. Так будто бы не страшная, но все у нее большое – и нос, и рот в яркой помаде, и руки с ногами. Ноги, правда, красивые, тут ничего не скажешь. Всего этой дылде много было отпущено, вот только на женскую грудь материала не хватило, плосковатая была. И голос – будто по три пачки в день высмаливает. Но хуже всего – эти ее ногти, как у того вампира из фильма-ужастика. И привереда она, сразу видать, та еще. Когда мы с Кузьминичной в комнату ей отведенную привели – нет, чтобы за такое к ней внимание поблагодарить, – так поглядела, будто мы ей дом колхозника для ночевки предлагали. Поозиралась, узнала, есть ли горячая вода, минералку попросила, только обязательно без газа. Кузьминична говорит ей:
– О воде не беспокойтесь, будет вам без газа. Только одной водой сыты не будете, поужинаете у нас. Вы пока отдыхайте, располагайтесь, а мы потом вас покормим. Вы где есть предпочитаете – тут у себя или в зале для приемов?
– Лучше у себя, – отвечает, – меньше хлопот.
Кузьминична спрашивает:
– Если через часик мы к вам наведаемся, удобно вам будет?
– Удобно, – соглашается, – я себя пока в порядок приведу. – А потом смотрит на меня с прищуром и добавляет: – Надеюсь, кто-нибудь составит мне компанию? Я ужинать в одиночестве не люблю.
Кузьминична ей:
– А чего ж не составить? Мы гостям рады.
Я Кузьминичне, когда вышли, заявляю:
– Учтите, я один с этой крашеной лошадью не останусь. Будем втроем.
А Кузьминична отмахивается: во-первых, дома у нее дела, внучка приболела, а во-вторых – пусть я не строю из себя Ивана-царевича. Что мне делать оставалось? Мог бы, конечно, упереться – не буду, мол, и всё, я этой Изольде не вода без газа, чтобы ей в покои доставляли, но не покидала мысль, что случай единственный упущу, потом локти кусать буду. Попросил только Кузьминичну еще часок не уходить, чтобы одному к ней в комнату не заявляться. А уж потом она скажет ей про внучку, почему не останется с нами.
Короче, ровно через час топаем мы к Изольде, с нами самолично Гаврилыч при полном параде, в белом колпаке, на тележке перед собой антрекоты катит с прочей закусью. Кузьминична забыла спросить у Изольды, пожелается ли ей к ужину еще чего выпить, кроме минералки без газа, притащили на всякий случай полусухого красного. Гаврилыч сказал, что к антрекоту в самый раз такое годится. Ну, Кузьминична деликатно в дверь к ней постучала, заглянула – можно ли войти. Входим – Изольда уже переоделась, и халат на ней вроде японского – кимоно такой называется. Вот только непонятно было, почему она, если ноги устали, каблуки не сняла.
Она сразу смекнула, едва только Гаврилыч тележку вкатил, что мы с ней вдвоем будем, – на тележке-то всего два антрекота и посуда на двоих. И не засомневалась, что вторым с ней буду я, а не Кузьминична. Поощрительно мне улыбнулась, комплимент Гаврилычу сделала, что у нас тут сервис, как в лучших лондонских домах. Кузьминичны отмазку выслушала, вид сделала, будто пожалела, что не останется Кузьминична с нами. Гаврилыч все красиво на столе расставил, пожелали они с Кузьминичной приятного аппетита – одних нас бросили. А Изольда на себя роль хозяйки взяла. Присаживайтесь, говорит, Анатолий, составьте мне компанию, не тушуйтесь. А я и не тушуюсь, чего мне тушеваться, хотя, конечно, понравиться ей уже хочу. Не то чтобы совсем уж, а так, чтобы расположить ее. Случай же. Гитару, ясное дело, с собой не принес, за дверью оставил, чтобы не в лобовую было. Потом, думал, как-нибудь наведу ее на разговор, что петь умею, многие даже считают, что на большой сцене выступать могу, а там уж от нее зависит. Навязываться не стану – захочет она меня послушать, я сначала для вида покочевряжусь немного, постесняюсь, а потом будто бы уступлю. Схожу за гитарой – и вернусь. Что петь буду – заранее решил. Мне, все считают, лучше всего цыганские романсы удаются. Меня и самого часто за цыгана принимают, спрашивают даже, так что сочетание удачное получится.
Одна вот только мысль напрягала – что глаз Изольда на меня положила. Для того, может, и сочинила, что устала она, переночевать тут желает, Галямову наболтала. И вот каблуки свои с умыслом не сняла, чтобы ногами своими пофорсить. До крайности может у меня с ней дойти. Я, ясное дело, Ивана-царевича, как Кузьминична выразилась, из себя строить не должен, но очень уж нежелательно было. Мне надо, чтобы женщина нравилась, я так с кем попало не могу. Еще и эти ногти у нее ведьминские. Ладно, думаю, там разберемся, главное, чтобы выгорело у меня как задумал. Вдруг в самом деле случай. Позовет меня к своим лабухам, сам инопланетянином заделаюсь. Мне бы только засветиться, а там уж, если удача не изменит, и без нее дорожку себе проторю. Что ж, решаю, не тушеваться так не тушеваться, пусть не думает, что мы тут бараны задрипанные, мы о себе тоже кое-что понимаем.
– А чего мне тушеваться? – говорю, – я компанию красивой женщине составить всегда рад. Рекомендую, – говорю, – творчество нашего повара Гаврилыча, он у нас большой умелец. Потом скажете, хуже ли, чем в ваших московских ресторанах. – И бутылку в руках верчу: – Для аппетита не желаете?
А она желает, подставляет свой бокал. Налил я ей, как положено, на одну треть, сам и тост предложил:
– С приездом, – говорю, – Изольда, простите, отчества вашего не знаю, пусть поездка ваша будет удачной.
А она поверх бокала глаза свои подведенные щурит, краешками губ улыбается:
– Во многом от вас, Анатолий, зависит, будет ли она удачная.
Всё, думаю, спекся. Если и были какие-то сомнения, то как ветром выдуло. После таких слов да взглядов, ясное дело, нужно сразу предлагать на брудершафт пить. Или даже без брудершафта. И захотелось мне вдруг слинять из этой комнаты куда подальше. Черт, думаю, с ними, и с гитарой моей, и с ее инопланетянами, я уж как-нибудь без них проживу. Была б хоть водка на столе вместо этого красного, и лучше б не одна бутылка. Ладно, думаю, поесть-то все равно придется, потом всё как-нибудь на тормозах спущу, я ей не вода без газа.
Сидим мы, хорошо сидим, чинно, ужинаем, беседуем. Вилка в левой руке, нож в правой, всё, как положено. Салат ей подкладываю, вино по чуть подливаю, ухаживаю за дамой, значит. Она меня про здешнюю жизнь расспрашивает, как нам тут живется, я про Москву ее, про гастроли. С кем она из знаменитых встречалась, какие они из себя. Ну, и о политике, как же без политики. Это ж не из телевизора услышишь, это из самой Москвы, из первых, как говорится, рук. Тем более что рассказывала она интересно, в таких местах бывала, с такими людьми встречалась, что мог бы ее до самого утра слушать, не надоело бы. Она, если не врала, с самим Жириновским знакома была. Но все-таки не думаю, что врала, очень уж правдоподобно рассказывала, ни разу не было у меня возможности подозревать, что лапшу мне на уши вешает, – я ведь тоже не лох, конфетку от дерьма отличаю. И о Хлестакове из Гоголя мне рассказывать не надо, я сам Хлестакова в нашем театре, что Галямов тут устроил, играл.
