– Матвей не хотел.
– Фу-ты ну-ты! Уши ему надеру. Но ты-то какова… Пава, право, пава. Он что, приглянулся тебе? Вот это ты мудро придумала… Выбирала, выбирала и выбрала в женихи… арестанта. – Тетка говорила вроде бы в шутку и ждала, что Клеопатра начнет сейчас причитать, мол, ну вас, тетушка, вечно вы все преувеличиваете и насмешничаете, но Клеопатра молчала.
3
«Как мила, как грустна, как естественна… – твердил себе Родион, переживая на улице встречу с княжной Козловской. – И как несправедлива судьба к этой прекрасной девушке! Она сказала: «Мы надеемся увидеть вас опять…» Нет, не опять, а снова. И не «снова» вовсе, а «еще»… Когда говорят «снова», то подразумевают разовую встречу, а если – «еще», то значит видеться вообще, не единожды. Но если разобраться, то я опять идиот и снова дурак, потому что в том контексте слова эти – синонимы».
Была у Родиона любовь… Вспыхнувшая в пятнадцать лет нежность к отцовской девке Палашке не в счет. Через такую плотскую любовь все прошли. А любовь истинная, возвышенная возгорелась в его сердце три года назад. Увидел он ее – чудо красоты и чистоты – в церкви. Все было: и записками через служанку обменивались (у служанки, помнится, все зубы болели, щеку раздуло, словно она репу во рту прятала), и в парк он через ограду лазил. Меж лобзаний были оговорены вещи вполне практические: я поговорю с моим папенькой, а вы поговорите с вашим папенькой… и так далее. Внезапная командировка в Нарву вырвала Родиона из рук любимой на три месяца, а когда он вернулся назад, обожаемая была уже замужем.
Глупо винить девушку на Руси за подобную скоропалительность, она себе не госпожа. Родион и не винил, но случайной встречи, происшедшей полгода спустя, он никак не мог простить своей фее. Если бы она «побледнела смертельно», и прокляла тут судьбу свою, и грозилась бы наложить на себя руки, Родион нашел бы это вполне естественным. Но она, увидев Родиона в чужой гостиной, простодушно обрадовалась и повела себя так, словно ничего не произошло. «Ах, любезный Родион, и мы были молоды, беспечны, наивны…» (Это через полгода после клятв!) Родион тогда сильно обиделся и надолго охладел к прекрасному полу.
Какой-то отдельный звук привлек его внимание. Он был похож на шум откатывающейся волны, которая шуршит галькой. Однако звук этот начал переходить в грохот, и Родион понял, что гальку в волне он для красоты выдумал, а все гораздо проще – где-то лошади понесли.
На Васильевском острове улицы расчерчены по линейке, на них далеко видно. Он оглянулся назад – пусто. Улица, которую позднее назвали Главным проспектом, была вымощена булыжником, в иных местах на ней сделали настил из досок, но покрытие после долгой зимы пришло в негодность, образовалось огромное количество ям, полных грязи и ила. Родион ускорил шаги, потом побежал и на перекрестке улиц, одна из которых шла от гавани, он увидел, как прямо на него несется карета.
Лошади, видно, совсем обезумели, кучер тоже. Удилами он задрал им головы, с оскаленных морд пена летела клочьями. Ах вы, бедные мои… Что же он, идиот, скоморох чертов, кнутом-то вас лупцует? Что вас напугало так? Или в яму дурацкую угодили? Дождавшись, когда ошалевшие лошади поравнялись с ним, Родион бросился вперед, вцепился в уздечку ближайшего жеребца и повис на ней, приговаривая: тише, золотые мои, тише… Где там тише! Лошади вдруг шарахнулись вбок. Какой-то дылда-прохожий в военной форме, – надо же ему было в этот момент свернуть на улицу, – закричал дурным голосом. Лошади опять отпрянули в сторону, задок кареты ударился с силой о будку, заднее колесо соскочило с оси, и, подпрыгивая, покатилось прочь. «Да стойте же вы!» – громко крикнул Родион в сердцах, стараясь пригнуть голову жеребца вниз. Лошади замедлили бег, а потом и вовсе встали.
Это описывать долго, а произошло все в считанные мгновенья. В этот малый промежуток времени и «Отче наш» не успеешь прочесть. Только теперь Родион увидел, что спасенная им карета – роскошна. Лаковые стенки ее были украшены накладными акантовыми листьями с позолотой, они вились вокруг замысловатого герба. Кучер-неумеха, молодой еще мужик в богатой ливрее, сидел, вцепившись в кнут, и дрожал, мелко стуча рукояткой его о деревянный бортик. Откуда-то взялся драгун из полицейской команды и начал громко, матерно кричать на беднягу. А что его лаять, если он почти в обмороке?
– Уймись ты, здесь дама! – крикнул Родион драгуну, указывая на карету.
В окне кареты никого не было видно, но Родион был уверен, что секунду назад мелькнуло там до смерти испуганное женское лицо. Хромая, подошел верзила-прохожий, видно, сильно его шибануло каретой, но жив остался, и на том спасибо. Что-то знакомое почудилось Родиону в лице и фигуре этого малого, но некогда сейчас было вспоминать. Он открыл дверцу кареты. Две женщины сидели обнявшись. Немолодая уже дама, с лицом приятным и достойным, успокаивала девицу, судя по одежде, камеристку. Последняя ревела в три ручья и, хоть опасность уже миновала, никак не хотела разомкнуть руки, которыми обвила талию своей госпожи. Дама повернулась к Родиону:
– Я все видела. Вы нам жизнь спасли. Это было ужасно!.. Мы столкнулись с другим экипажем, он выскочил из-за угла. На козлах сидел безумец, не иначе, а может быть, он был пьян! Уже сколько раз государыня выносила указы против быстрой езды! Последний предписывает нарушителям не только штрафы, но и смертную казнь. Да, да, я сама видела этот указ! – По мере того как дама говорила, голос ее все возвышался, в нем появились истерические нотки, и она стала задыхаться. Видно, только что пережитые события дошли до сознания, вызвав запоздалую реакцию.
Камеристка тут же перестала реветь, отлепилась от барыни и стала искать в дорожной сумке лекарства. Колесо меж тем с грехом пополам насадили на ось, и лошади тронулись шагом. Они все еще дрожали, и кучер вел их под уздцы.
На месте происшествия остались только Родион и долговязый поручик.
– А ловко вы, – сказал поручик, – я бы так не смог.
– У вас рука в крови.
– А… пустое. Вот ногу зашибло колесом – это хуже. И надо же – опять ногу, и опять колесом! Только в первый раз колесо принадлежало инвалидному креслу. Но это так, к слову… Не люблю дорожных происшествий.
Надо же было вам именно в этот момент случиться на улице! – Родион говорил первое, что приходило в голову, больше всего ему хотелось поскорее отвязаться от признательного прохожего.
– Так я здесь живу. Неподалеку. Мне не хочется являться домой в таком виде. Домашние гвалт поднимут. Знаете, здесь рядом преотличная австерия. Хозяин немец. Чисто. И дочь хозяина – эдакий пончик. Не обмыть ли нам столь благополучно окончившееся дорожное происшествие?
– Я не люблю пить днем.
– Кто ж любит? Но надо! И потом, уже сумерки. Я угощаю.
– Никогда не пью на чужие, – проворчал Родион, его здорово начал раздражать этот поручик, сама фигура его и развязная манера общения вызывала в памяти что-то до крайности тяжелое и настолько неприятное, что не хотелось вспоминать, что именно.
– Тогда вы меня угостите, если, конечно, при деньгах. Поймите, если бы не счастливая звезда моя, я лежал бы сейчас бездыханный, с треснутой башкой…
