– Это золотая цепочка, ваша светлость, и на ней висит что-то, – удивленно сказал садовник и достал медальон.
Рауль очень обрадовался, увидев медальон Валерии, таинственно исчезнувший два года назад. Каким чудом эта вещь, которую он считал украденной лакеем, за что тот был прогнан, каким чудом она оказалась здесь? Князь пошел к себе в кабинет и заперся. Если действительно в медальоне не было ничего подозрительного, то он готов был поверить в правоту своей жены и сделать все, чтобы исправить свою ошибку и примириться с Валерией. Он готов был поверить, что лишь случай придал его сыну сходство с ненавистным евреем. Сидя у стола, он взглянул на стоявший перед ним и недавно снятый портрет Амедея. В этом личике ничто не напоминало его или Валерию, но это еще ничего не значит…
С лихорадочным волнением принялся он разглядывать медальон, потемневший от долгого пребывания в воде, слегка побледневший и несколько попорченный. Он продолжал ощупывать его со всех сторон, но не находил ничего. Медальон казался целым. Однако его подозрительность была возбуждена. Он взял перочинный нож и стал так сильно нажимать обратную сторону медальона, что коснулся, вероятно, потайной пружины. Открылось дно медальона, и в нем оказалась с одной стороны прядь волос, с другой стороны миниатюрный портрет. Глухой стон вырвался из груди Рауля: он увидел энергичное красивое лицо и большие черные глаза Самуила Мейера. Не оставалось никакого сомнения: он был гнусным образом обманут и обесчещен. Сравнение портрета Амедея с портретом медальона уничтожило всякие иллюзии. Оба лица были схожи черта в черту. Ребенок, которого он считал своим, оказался сыном еврея, и он был не властен отречься от него, лишить его похищенного имени. В душе Рауля поднималась буря, а безумная жажда мщения внушала ему мысль требовать себе право отвергнуть жену и ребенка на основании предательского сходства.
– Что надо? – спросил он лакея, который появился в дверях кабинета.
– Княгиня чувствует себя очень худо и просит вашу светлость пожаловать как можно скорей. Сейчас приехал посланный от вашей матушки.
Рауль спрятал медальон в карман и как безумный бросился в карету.
Несмотря на всю свою слабость, княгиня по лицу вошедшего сына заметила, что в жизни его произошло нечто важное и что при всем старании сохранить внешнее спокойствие в нем проглядывала душевная мука.
Сердечная материнская тревога мгновенно возбудила силы умирающей, и движением руки она удалила всех из комнаты.
– Дитя мое дорогое, я вижу по твоему лицу, что ты только что вынес сильное потрясение, – сказала она слабым голосом, пожимая руку сына. – Пока я еще могу слышать тебя и давать тебе советы, скажи мне все, что гнетет твое сердце.
Эти слова рассеяли мнимое спокойствие Рауля, и, спрятав лицо в подушках ее постели, он разразился судорожными рыданиями, но через несколько минут после этого припадка отчаяния, сделав над собой усилие, он поднял голову и дрожащим, задыхающимся голосом сообщил о своем открытии и показал матери обличительный медальон. Со слезами на глазах смотрела княгиня на это неоспоримое доказательство измены.
– Что ты намерен теперь делать? – спросила она после минутного молчания.
– Что мне остается делать, если я желаю сберечь уважение к себе, как не привлечь ее к суду, – горько ответил он. – С помощью этого медальона я сумею лишить эту бесчестную женщину права носить мое имя.
Княгиня выпрямилась.
– Рауль, если ты меня любишь, если не хочешь отравить мне последние минуты, ты этого не сделаешь! – с лихорадочным беспокойством сказала княгиня. – Душа моя не будет иметь покоя в могиле, если вся эта грязь ляжет на наше незапятнанное имя. Да и захочешь ли ты запятнать честь старого графа Маркош, Антуанетты и ее мужа? Конечно, ты не можешь жить с Валерией, так разойдись с ней без огласки, не бесславя перед светом ни ее, ни ребенка, неповинного в преступлении. Дитя мое дорогое! Я понимаю твои мучения, но тем не менее умоляю тебя, предоставь месть Богу, прости, как Христос простил врагам своим, и милосердие Господне дарует тебе спокойствие и забвение.
Бледное прозрачное лицо больной слегка оживилось, ее большие глаза горели лихорадочным блеском, были с мольбой устремлены на Рауля. Сняв со своей шеи крест и медальон с таинственной записью, она произнесла нежным, слабеющим голосом:
– Можешь ли ты на этом кресте поклясться умирающей матери, что никогда не сделаешь подобного скандала?
Растроганный, побежденный ее взглядом и голосом, Рауль опустился на колени и прижал к губам крест и холодеющие руки, которые держали его.
– Как ни тяжело мне это требование, но твоя последняя воля для меня священна. Из любви к тебе я клянусь этим крестом и памятью моего отца, что буду молча нести мой позор, никогда не разведусь с Валерией и не отвергну ребенка.
Луч радости озарил лицо княгини.
– Да благословит тебя Бог, как я благословляю тебя, сын мой, за твою любовь и повиновение, а внутренний голос шепчет мне, что все выяснится и ты снова будешь счастлив. Теперь… – Она вдруг замолчала, силы ее внезапно ослабели, и она упала на подушки.
На крик князя в комнату вбежали старая лектриса и горничная, а вслед за ними вошел священник, приехавший по желанию больной. Взглянув на княгиню, священник опустился на колени и стал читать отходную. Припав головой к постели умирающей, Рауль, казалось, ничего не видел и не слышал.
Прикосновение руки к его плечу вывело его из оцепенения.
– Встаньте, сын мой, мать ваша избавилась от земных страданий, и ее праведная душа обрела вечный покой в селениях праведных.
Князь встал, он был так же бледен, как покойница, но глаза его были сухи.
Он наклонился над застывшим лицом той, которая беспредельно его любила, и, взглянув на крест в костенеющих руках усопшей, осторожно вынул его и надел на себя.
«Ты будешь напоминать мне мою клятву», – подумал он, благоговейно поцеловав холодные уста княгини.
Затем с удивительным спокойствием Рауль сделал все необходимые распоряжения.
Все знали, что он боготворил свою мать, и ожидали взрыва горя, а потому это наружное спокойствие, бледное бесстрастное лицо и воспаленные сухие глаза возбудили общее удивление и некоторые опасения. Заметили также, что Рауль тщательно избегал жены и во все время погребальной церемонии не обмолвился с нею ни единым словом.
С момента смерти матери князь не ступил ногой в свой дом и все время находился возле гроба, а на то время, когда родные и знакомые приходили поклониться праху покойной, он запирался в комнате матери. Лишь после погребения подошел он к Антуанетте, прося ее передать графу Маркош, а также Рудольфу и Валерии, что ему нужно переговорить с ними о важном деле и что он просит их собраться завтра в час пополудни в кабинете, куда и он прибудет, так как до той поры, весь этот день и всю ночь, он желает провести в комнате усопшей.
На следующий день Валерия и Антуанетта пришли первые в указанную комнату. Княгиня чувствовала себя нехорошо, имела расстроенный вид, и траур еще резче оттенял ее бледность.
